Первые годы детства. Конец века. Чердынь. Увлечение историей

    Так как я предполагаю писать свои личные воспоминания, а не исследования о роде Удинцевых и Маминых, то я не буду говорить о моих дедах, священнике Аристархе Удинцеве (Ирбит) и священнике Наркисе Мамине (Висим, Нижняя Салда). Конечно, я много слышал о них в своей семье, но из поколения дедов я хорошо знал только бабушку Анну Семеновну Мамину, вдову Наркиса Матвеевича Мамина.

    Родился я в Екатеринбурге в 1891 г., а первые годы детства провел в селе Белоярском Екатеринбургского уезда Пермской губернии. Отец служил там мировым судьей.

    Мой отец Дмитрий Аристархович родился в селе Невьянском близ Ирбита в семье священника. По семейным преданиям и из рассказов его сверстников, отец был исключительно талантлив, всю жизнь занимался самообразованием, собрал прекрасную библиотеку, рано проявил себя как талантливый журналист. Начиная с молодых лет, Дмитрий Аристархович стал работать в земских учреждениях, несколько лет служил в Екатеринбургском земстве и уже в 1890 г. был выбран в участковые мировые судьи в село Белоярское, где работал до 1893 г. Здесь он получил боевое крещение как передовой общественный деятель. Главным делом его в эти тяжелые годы явилась серьезная организованная борьба с голодом. В этой деятельности Удинцеву помогала и моя мать. Оба они оставили по себе самую светлую память среди трудового населения.

    Моя мать Елизавета Наркисовна, в девичестве Мамина, родилась 27 марта 1866 г. в Висимо-Шайтанском заводе, рабочем поселке, где отец ее был священником. В 19 лет она окончила Екатеринбургскую женскую гимназию, с 1886 г. работала в Екатеринбурге домашней учительницей. С отцом она встретилась в кружке Д. Н. Мамина-Сибиряка (поженились они в 1889 г.).

    Естественно, что моя память не сохранила воспоминаний о первых годах моей жизни. Более-менее отчетливые воспоминания связаны уже с чердынским периодом.

    В 1898 г., когда мне было 7 лет, отца перевели по службе в Чердынское земство, где он проработал до 1902 г. С родителями переехали в Чердынь две мои сестры и бабушка Анна Семеновна. Самый переезд из Екатеринбурга я перенес тяжело; жаль было гнезда, с которым у меня были связаны первые годы жизни. Ехали мы до Перми по железной дороге; я любовался видами горного Урала. В Перми пересели на пароход, который шел по Каме, Вишере и Колве до самой Чердыни. Интересная дорога несколько сгладила впечатление от расставания с родным домом. Горы и реки взволновали мальчишеское сердце первыми широкими впечатлениями.

    Сразу же понравился маленький городок на Колве, раскинувшийся на красивых семи холмах. С них открывался чудесный вид на далекие горы и бесконечные леса, среди которых возвышался красавец Полюд, одна из легендарных вершин Северного Урала. После Екатеринбурга городок казался маленьким и чистым. Помню, что на пристанях поразил запах рыбы, очевидно, отправляемой вниз на пароходах. Подъем в гору был неудобный, иногда даже замирало сердце на крутых поворотах. Но была хорошая весенняя погода, ярко светило солнце, в воздухе носился аромат чуть только распустившихся березовых почек. Мы подъехали к большому двухэтажному деревянному дому, выходившему окнами на площадь; вход во второй этаж был со двора. Широкое крыльцо, широкие двери, большой коридор с коридорной системой комнат по бокам. Коридор упирался в большой, как мне тогда казалось, зал. Окна квартиры смотрели на площадь, здесь же неподалеку находился обычного вида базар и несколько красивых старинных церквей. Одну из них я хорошо помню (Церковь Покрова Пресвятой Богородицы). В советское время в ней, кажется, помещался архив. Размещение по комнатам произошло быстро. Помню, что сестры получили отдельную комнату и с ними поселилась Анна Семеновна. Рядом с залом был кабинет, затем столовая и спальня родителей. Сколько помню, у меня была отдельная комната, в которой, кроме кровати, стоял удобный секретер. В конце коридора находились комната для прислуги и кухня. Вскоре из Екатеринбурга приехал Екатеринбургский кучер отца, простодушный деревенский парень Иван. Мы, ребята, его очень любили. В квартире стали появляться знакомые отца: начальница местной прогимназии Людмила Степановна Завьялова, инспектор народных училищ Владимир Леонидович Борисов, учитель Дмитрий Никанорович Четвериков, артистка Анна Петровна Карпинская-Затыркевич, ее муж земский начальник Якиманский, учитель Жикин и несколько позже стал бывать Владимир Федорович Мейер, любитель драматического искусства, красивый человек, воспитанный и интересный.

    У отца стало собираться общество. Возникли мысли об организации в Чердыни краеведческого музея, который и был открыт в 1899 г. Организовался кружок по изучению местного края, богатого и интересного во всех отношениях. Земство повело борьбу за проведение новых дорог, за открытие школ и больниц. У отца оказались соратники по этой работе, но реакционные группы в земстве и в городе мешали передовым людям в этой борьбе за улучшение и расширение хозяйственной деятельности земства и за развитие культурно-просветительской работы в массах населения, среди которых жили еще потомки решетниковских "подлиповцев". Отец буквально "горел" на своей работе, его поддерживала мать. Оба они казались мне необыкновенно красивыми, вдохновенными, и я их очень любил. (Прошли годы, и многое изменилось в облике отца. В борьбе за земское дело он как-то надорвался, а когда в 1900 г. мать переехала с семьей в Екатеринбург для того, чтобы дать детям образование, он, оставшись в Чердыни тосковал без семьи и стал выпивать.)

    В детстве я прочитал стихи, кажется, Алексея Толстого: "На старом кургане, в широкой степи, прикованный сокол сидит на цепи, сидит он уж тысячу лет, а нет ему воли, все нет!". Позже мне стало казаться, что русская жизнь действительно несвободна, что действительно "сокол сидит на цепи", подавленный тяжестью веков. Для меня самого эти сковывающие обстоятельства обнаружились в Екатеринбурге, когда я попал в Екатеринбургскую классическую гимназию. Мне казалось позже, что и отец тоже не был удовлетворен своей жизнью, земская работа его нервировала, а годы столыпинской реакции закончились для него тюрьмой и запретом всякой общественной работы по выборам.

    Но в Чердыни еще все было иначе. Если в Белоярске, где он был мировым судьей, отец сражался за голодающее население, то здесь, в Чердыни, он развернул широкую работу по внедрению культуры в крае. Как я уже сказал, он организовал общество по изучению чердынского края, прочитал в нем доклад о значении Чердыни, напечатанный позже в словаре Брокгауза и Эфрона; Борисов и другие также выступали с сообщениями. Для меня этот кружок, как позже, в Екатеринбургские годы, Уральское общество любителей естествознания, послужил примером подлинной научной работы, начинавшейся с краеведения. Отец собрал большую библиотеку, где были справочные издания, труды архивных комиссий, материалы археологических съездов, работы по истории и экономике края. Нередко возникали споры, обсуждались новые книги. Я часто уходил в свою комнату, где много читал, доставая книги из отцовской библиотеки. Запомнились "Тарас Бульба" Гоголя, "Война и мир" Толстого, 9-й том "Истории государства Российского" Карамзина. Вел какие-то записи, от которых ничего уже не осталось. Понемногу мать готовила меня к поступлению в гимназию. Иногда вечерами мы ехали с ней кататься по опустевшим улицам маленького городка. Зимой эти поездки производили на меня особенно сильное впечатление. Метель, снег, бойко бегущая финская лошадка Суоми, непосредственная близость к матери, которая казалась мне тогда красивейшей из смертных. Все это было обаятельно, так же как и возвращение домой в тепло, где за самоваром встречалась вся семья. Старшей сестре Ольге было в эти годы 5–6 лет, серьезная и вдумчивая, она обращала на себя внимание. Младшая сестра Анна была моложе ее на один-полтора года, она отличалась веселым нравом. Жили сестры очень дружно, бабушка и мать, естественно, уделяли им много внимания. Мать, опытный превосходный педагог, сама всех готовила к школе. В Чердыни мать увлекалась драмматическим искусством, выступая главным образом с декламацией стихов. Помню, как она однажды читала стихотворение "Белое покрывало": "Позорной казни обреченный лежит в степях Венгерский граф". Репертуар ее был довольно разнообразен.

    Значительным событием в моей жизни оказался Пушкинский юбилей. Группа местных интеллигентов, сколько помню, хорошо подготовила этот юбилей. Театра в Чердыни не было, и поэтому интеллигенты сами организовали несколько спектаклей и вечеров для учащихся и населения города. (Сколько я помню, этим начинаниям очень помогла выдающаяся украинская артистка Анна Петровна Затыркевич.) Прекрасно читала "Скупого рыцаря" Л. С. Завьялова. Ставили живые картины на темы Пушкинских произведений; к выступлению широко привлекались музыкальные исполнители: хор и солисты. Школьникам организовал вечер учитель Жикин, с детьми которого я очень дружил. Первое мое театральное выступление относится именно к Чердыни, в живой картине "Спящая красавица" я изображал принца, для чего мне сшили костюм из голубого коленкора и дали чиновничью шпагу, чем я очень гордился. В роли спящей красавицы выступала прехорошенькая девочка, дочь казначея, которую звали Катя. После спектакля мы, встречаясь с ней, дружески здоровались, но никогда не разговаривали. Зато именно в эти годы я пережил первое увлечение камеристкой Анны Петровны Затыркевич молоденькой украинкой Мартой. Тут дело не обошлось без Гоголя, которым я тогда зачитывался. Украина мне казалась тогда каким-то раем, населенным такими старушками, как Анна Петровна, такими очаровательными девушками, как Марта, и такими героями, как Остап и Тарас Бульба. Я даже глупые стихи тогда написал: "Вяжи узлы, седлай коней! и в Малороссию скорей!" – дальнейшие рифмы память не сохранила. Увлечение Мартой осталось у меня в памяти на всю жизнь, хоть и видел я ее пять-шесть раз, не больше.

    Пушкинский праздник оставил эстетические впечатления, и уже тогда я воспринял Пушкина как истинно национального поэта. Любимым моим героем стал для меня Пимен, к которому я теперь приблизился по возрасту: "Не много лиц мне память сохранила, не много слов доходят до меня, а прочее погибло невозвратно". В дни Пушкинского юбилея отец торжественно принес мне кабинетный бюст Пушкина и поставил его на стол в моем чердынском кабинете. Помню, что уже в те годы я понял глубокую религиозность Пушкина и позже никак не мог согласиться с легкомысленными утверждениями об атеизме Пушкина. Для меня он остался глубоко национальным и в основе своей религиозным поэтом, несмотря на все грехи.

    Вторым событием чердынской жизни было для меня открытие отцом Краеведческого музея при Земской Управе. Дмитрий Аристархович и его соратники собирали старые документы, старые книги, антикварные вещи. Особенно сильное впечатление произвел на меня один старый шкаф, точно вынырнувший из глубины времен. Отец нашел его, кажется, в селе Покча у какой-то старушки, которая и сама не подозревала ценности находившейся у нее вещи. Шкаф еле вытащили из маленького домишка и не без труда доставили в город, очень уж ветхая была вещь. Когда отец стал рассматривать его, из-под возвышения на одной из дверок неожиданно выпали какие-то бумаги. Отец прочитал их и убедился, что это документы, связанные с историей займа на Урале. С копиями этих документов он познакомил своего брата профессора Киевского университета Всеволода Аристарховича Удинцева, и тот на основании этих покчинских документов составил целое исследование истории займа (книга, которая до сих пор упоминается в библиографии по истории права). Очень хороши были древние книги и рукописи, написанные уставом и полууставом. Я мог подолгу слушать объяснения о значении этих ценностей, и, когда в Екатеринбурге стал заниматься древним церковнославянским языком, перед моими глазами всегда стояли эти старые чердынские книги, которые отец оберегал как драгоценные.

    Интересен был естественнонаучный отдел музея, целый физический кабинет с электрическими машинами, микроскопами, подзорной трубой. Но сильнее всего меня увлекали результаты раскопок отца: остатки древнейших погребений, старинные гривны, оружие и женские украшения, арабские гиргеммы. Ведь это был целый мир, уходящий в далекое прошлое, наполовину неведомое. На столе у отца я увидел как-то книжку "Вестника Европы" со статьей своего дядюшки Д. Н. Мамина-Сибиряка "Старая Пермь". Я понял, что отца вдохновляла и эта книга, в которой четко и ясно рассказывалось о истории края. Как-то летом отец поехал на Вишеру и взял меня с собой. Быстрая горная река была удивительно красива, но особенно интересен на ней был так называемый Писаный камень. Над рекой поднимался отвесный утес-исполин, на недоступной высоте которого стояли какие-то знаки красно-бурого цвета. Кто оставил эти письмена, о чем они говорили, спутники мои не знали. Мы тщательно зарисовали их и поехали дальше. А у меня в памяти на всю жизнь остался этот утес среди дремучего леса и говорливая северная река.

    Также мы с отцом побывали в селе Ныроб, где в свое время в подземной тюрьме томился Михаил Никитич Романов, сосланный туда Борисом Годуновым. Нам показывали глубокую сырую яму, бывшую когда-то подземной тюрьмой, кандалы, в которых сидел Михаил Никитич. Местный учитель рассказывал, что, по преданию, население, конечно не разбиравшееся в борьбе боярских партий той эпохи, искренне сочувствовало замученному боярину. Ребятишки выкопали под крышей тюрьмы ямку и спускали в тюрьму какие-то трубочки (учитель пояснял, вроде пиканов), которые будто бы наполнялись молоком.

    По-видимому, в 1899 г. мы с отцом и двумя его братьями Всеволодом и Сергеем Удинцевыми поднимались на гору Полюд. Отец хотел показать замечательные виды Северного Урала своим братьям и их женам - Марии Семеновне (жене Сергея) и Елене Григорьевне (жене Всеволода). Впечатления были незабываемые: море лесов, беспредельная даль, непролазные тропы (на лошадях можно было проехать только часть пути). Всех заинтересовала встреча со старым вогулом, потомком выродившегося племени. Мамин-Сибиряк, со слов Дмитрия Аристарховича, в комическом стиле и с добродушным юмором описал этот поход на Полюд в рассказе "Старый Шайтан". Отец долго смеялся над этим рассказом и добродушно ворчал на Дмитрия Наркисовича.

    В Чердыни я познакомился с низшей, так называемой народной школой, учителем которой был Василий Иванович Пономарев. Пробыл я в этой школе около полугода и очень благодарен своим родителям за то, что меня отдали в нее. Я мог легко превратиться в барчонка, не знающего жизни, а тут оказался в вольной ребячьей республике (про себя я думал: как в древнем Новгороде). Василий преподавал и наблюдал за порядком, но ребята 8—10 лет жили своей вольной жизнью, весело играли (помню игру в перышки, в лапту), дрались, рассказывали друг другу страшные истории о разбойниках и героях, в том числе и о таинственном Полюде. Школа хорошо подготовила меня к гимназии, я узнал, как нужно защищать свое достоинство и отвечать на насилие драчунов. Когда мы расставались с Василием Ивановичем (я уезжал в Екатеринбург), он подарил мне на память прекрасное издание стихотворений Кольцова в хорошем коричневом переплете. К сожалению, книга эта потерялась во время частых переездов.

    Хочется попутно сказать несколько слов о потерянных книгах. Бесконечно тяжело терять близких людей. Давно уже нет в живых родителей, старшей сестры Оли и многих знакомых по Чердыни, подаривших немало тепла моему детству. В 1910 г. умерла Анна Семеновна, с которой мы прожили все детские и юношеские годы. Вспоминать об этом тяжко, но, представьте себе, тяжко также терять любимые книги, все равно как терять хороших людей. За свою долгую жизнь я потерял чердынскую библиотеку, екатеринбургскую и петербургскую библиотеку, а вот сейчас из-за постигшей меня слепоты потерял свою московскую библиотеку: я уже не могу ни читать, ни писать; нужные и любимые книги я узнаю теперь только по переплетам. Мне читают их близкие люди, но это лишь капля в море моих огромных потребностей в чтении. Утерянные и погибшие книги живы в моей памяти. Никогда не забуду я 9 том Карамзина, который я читал в Чердыни, никогда не забуду старенькие издания Гоголя, доставшиеся моей матери из библиотеки ее отца Наркиса Матвеевича Мамина. Как сейчас помню чердынские книги отца по земским вопросам… да разве перечислишь все то, что живет в еще крепкой библиофильской моей памяти.

4 ноября 1970 [записала А. Удинцева (Вардзигулянц)]

 

 

Главная страница