1918 год

    С 1918 по 1920 год я не видал своей семьи и ничего не знал о ней. Мать с сестрами была эвакуирована из Екатеринбурга в Иркутск, мне нужно было получить назначение в Сибирь, чтобы увидеться, наконец, с семьей. Два с половиной года я провел в европейской России. Мы с женой приехали в Саратов в период, описанный Фединым в повести "Необыкновенное лето". Нас встретил Иван Кириллович Козьминых, первое время мы ночевали в здании университета. Никогда не забуду этой ночи, когда университет и прилегающие к нему здания подверглись обстрелу со стороны казаков, как называли эту контрреволюционную группу саратовские обыватели.

    Было жутко наблюдать из больших университетских окон фосфоресцирующие пули, которыми обменивались противники. Мой друг Андрей Дмитриевич Голядкин, приехавший в Саратов примерно в это же время, наблюдал, как и мы, эту фантастическую картину с высокой горы около Монастырской слободки. На следующее утро мы с женой направились к доктору Луковникову с письмом А. М. Спасского. По дороге нас опять застала перестрелка, бежали какие-то люди с ружьями, ложились на тротуар, чтобы не попасть под пули. Лежали и мы с Катей. Вот как негостеприимно принял нас Саратов…

    Годы 1918–1920 были годами исключительного напряжения. События развертывались молниеносно. Здесь я не имею возможности хотя бы кратко рассказать о том, что творилось в Советской России и особенно на ее окраинах. Первая мировая война вконец расстроила народное хозяйство, начиналась национализация промышленности, конфискация помещичьих земель, голод, террор, сложные международные отношения. К югу от Саратовской и Астраханской областей кипела гражданская война на Кавказе. В ней принимали участие турки, ангичане, немцы. Контрреволюционные генералы выступали на юге России, так же как и на западе и востоке.

    И вот в этот-то момент мы оказались в Саратове. Не хватало хлеба, трудно приходилось с освещением. Университет лихорадило...

    1921 год застал меня в Красноярске. Здесь пошла ровная и спокойная работа инструктора Енисейского Губсоюза. Жизнь была полуголодная. Главное, пожалуй, что висело на мне грузом, это оторванность моей семьи – мамы и сестер – от меня и Кати.

    1921 год принес некоторые новые веяния в политику Советской власти. Начался переход к новой экономической политике, проявлялось больше внимания к деревенскому середняку, к раскрепощению торгового оборота. Население, устремлявшееся в период гражданской войны из городов в деревни, на окраины, стало понемногу возвращаться в центры (процесс этот шел, конечно, медленно). Понемногу и я стал отыскивать своих прежних друзей и знакомых уральцев и петербуржцев…

    В конце лета мы получили грустное письмо от Ольги Францевны Маминой из Сочи (от 1-го июня 1921 г.) Она долгое время разыскивала нас и была очень рада, узнав наше местонахождение. С осени 1917 года до марта 1920 г. Ольга Францевна жила в Ессентуках, а затем переехала в Сочи вместе с Софьей Францевной, и Аделаидой Францевной и семьей Владимира Францевича. Владимир Францевич с семьей вскоре перебрались в Крым, а оттуда в Лондон. 21 марта 1920 г. скончалась Аделаида Францевна. В Петербург до сих пор не могут выбраться. "Там страшный холод и голод, – сообщает Ольга Францевна. – В Сочи мука стоит 120000 руб. пуд, кукурузная мука 50000 руб. пуд, хлеб кооперативы выдают 1/4 ф. на человека. Дом Виктора Францевича национализирован, моя квартира разгромлена, куда вещи девались, не знаю. Одним словом, я все потеряла – квартира разгромлена". О. Ф. сообщает, что получает пенсию 3600 руб., живет продажей оставшихся золотых вещей. В 1919 г. в Петрограде, умер от сыпного тифа старший брат Ольги Францевны Виктор Францевич, а вскоре и его жена.

    Ольга Францевна сообщила, что на юге вместе с Аделаидой Францевной была ее воспитанница Таня Дрей из буржуазной богатой фамилии, она превратилась в убежденную коммунистку. Работала машинисткой, а теперь сотрудничает в местной газете (в Екатеринбурге). Письмо Ольги Францевны от 25. X. 1921 года (уже из Ленинграда) было получено нами в Томске. Рассказывая о своей грустной жизни в Петрограде, она пишет, что была на могилке дяди Мити в Александро-Невской лавре, вот уже 9 лет, как его нет и 7 лет – Аленушки. "Отслужить дала панихиду в день его именин (26 окт.) здесь поблизости в часовне… Памятник дяде Мите, после того как я его 4 года не видала, еще более понравился, бронза немного пожелтела и потому выражение лиц Д. Н. и Аленушки стало еще выразительнее". (…)

    5 мая 1922 года я получил еще одно очень важное для меня письмо от О. Ф. Маминой. Она писала о значении религиозного мировоззрения в эти трудные годы. "Без религиозного восприятия мира нет душевного покоя, нет счастья и удовлетворения в жизни. Дядя Митя не любил говорить о своих религиозных убеждениях, но в серьезные минуты жизни его религиозность всегда выступала на первый план". Весной 1922 года Ольге Францевне пришлось "много бегать по судам, чтобы освободить из рук шайки мошенников остаток моей мебели, рояль, библиотеку, картины, портреты и т. д.". Дело в том, что Ольга Францевна из-за болезни не имела возможности в январе 1922 года вывезти хотя бы часть вещей куда-либо из-за отсутствия жилой площади, а срок такого вывоза был именно январь. "В феврале квартиранты-матросы воспользовались этим и закрепили вещи за собой, выдавая их за бесхозные". В конце января 1922 г. Ольга Францевна сама на санках вывезла старинные вещи и несколько картин, позже она передала эти картины в Свердловский музей. Продовольственное положение, по ее словам, несколько улучшилось, благодаря тому, что Владимир Францевич посылает сестрам продовольственные посылки. Кроме того, она рассчитывает, что ак. Л. Волынский выхлопочет для нее целый литературный паек. Ольга Францевна приводит петербургские цены: хлеб – 17. 000, дрова – 16 мил. за 3/4 сажени. С большой грустью сообщает о смерти Д. И. Рихтера, большого друга Дмитрия Наркисовича, скончавшегося от истощения в 1918 году. От голода, по ее словам, умер проф. университета Ф. Д. Батюшков. Возвращаясь к тому же печальному событию (захвату квартиры матросами), Ольга Францевна с негодованием пишет мне: "Эти варвары разрубили письменный стол дяди Мити на дрова". Ольга Францевна, как и раньше, продолжает беспокоиться об издании сочинений Мамина-Сибиряка. Она сообщает, что будто бы в Париже какая-то издательская русская фирма хочет издать все сочинения дяди Мити на французском языке. Все это были, по-видимому, совершенно необоснованные слухи. Уже в июне месяце я получил командировку в Москву и удостоверение о том, что "Удинцев направляется для работ в области торгового и кооперативного права в библиотеках Московского университета и Румянцевского музея, а также для участия в Комиссии по составлению кооперативного закона (уд. № 2728)". С Томском было покончено. Ни в Екатеринбург, ни в Петербург я уже не поехал…

    В октябре 1922 года Ольга Францевна пишет мне, что А. Е. Розинер, бывший работник издательства А. Ф. Маркса, предлагает ей издать "Аленушкины сказки", с тем чтобы уплатить О. Ф. 10 % неизвестно от чего, от номинала что ли? Но она еще колеблется, надеясь, что, возможно, и авторские права Д. М. будут восстановлены, и в этом случае, может быть, не стоит издавать отдельные книжки, а сразу всю детскую литературу Мамина-Сибиряка. Конечно, эти ожидания были очень наивны, и мне было очень жаль разочаровывать ее в надеждах. Что касается вещей и обстановки квартиры на Петроградском проспекте, то О. Ф. пишет: "У меня много неприятностей с моими вещами, кажется, я ничего не получу". Таким образом, бедная и больная старуха осталась ни с чем…

    После того как О. Ф. потеряла "мошенническим образом захваченные у нее все вещи и обстановку", она продолжает еще хлопотать о своем прекрасном рояле фабрики "Беккер" (письмо от 29 авг. 1923 г.). В случае получения его ненужного захватчикам-матросам, она предполагает продать инструмент – единственную материальную ценность, которая у нее остается. В письме от 11. 9. 23 г. О. Ф. с горечью пишет: "Я за последнее время так душевно измучилась, просиживая бесконечные часы в судах, и так изуверилась в справедливости и порядочности людской... Я так энергично защищала свои права, мне так было обидно за дядины, таким честным трудом приобретенные вещи, что я решила бороться за них до последней возможности". Далее О. Ф. сообщает, что она получила из всей обстановки, библиотеки и архива только большой портрет Мамина-Сибиряка, юбилейное фото с группой писателей (оно до сих пор сохраняется у меня), несколько картин, библиотеку в очень минимальном виде (в 1971 г. я передал ее в свердловский маминский музей), но "спасла я диксенер Даля, которым дядя Митя дорожил... Я тебе его отдам на память о дяде Мите". О. Ф. в этом письме выражает надежду, что рояль она все-таки получит. Самое главное, о чем О. Ф. Пишет, – это потеря маминского архива, видимо, он был сожжен, как в качестве топлива был использован маминский стол. При личном свидании со мной Ольга Францевна горько плакала, вспоминая, как берег дядя Митя свои рукописи и книги.

    В октябре 1923 года мне довелось, наконец, попасть в Петербург, сколько я помню, по командировке Комвнуторга для обследования книжной торговли, в частности букинистической. Вероятно, где-нибудь у меня в архиве остался доклад о моей поездке, который тогда заинтересовал Андрея Матвеевича Лежаву. Были еще живы старые букинисты. В государственных складах лежало много реквизированных книг, которые нужно было как-то реализовать. Между прочим обратил внимание на то обстоятельство, что в Петербурге, как и в Москве, в книготорговле появилось много представителей дипломированной интеллигенции, великолепно знавших книгу и попутно собиравших свои личные библиотеки. Действительно, в эти годы при желании легко было собрать хорошую библиотеку из старых книг.

    Встреча с Ольгой Францевной дала мне исключительно много, я не видал ее целых 7 лет (с 1916 по 1923). Она невероятно изменилась, похудела, с волнением рассказывала о своей борьбе с захватчиками и расхитителями ее имущества. Жила она в квартире своего племянника Виктора Викторовича вместе с Софьей Францевной. Рассказывала, что у нее был Всеволод Аристархович Удинцев, также потерявший свое имущество и книги. Эта встреча произвела на нее сильное впечатление. Он выглядел каким-то выходцем из старого режима, но поразил ее своей выносливостью и уменьем приспособиться к новым обстоятельствам. Я оставил Петербург 10 октября 1923 г. н. с. В университет я даже не зашел, было тяжело. Книги отправил по железной дороге, с ними было немало возни, но я был убежден, что выполняю свой долг. Приехав в Москву, я погрузился в свою работу, много занимался библиографией, посещал библиографические общества… В начале декабря 1923 г. к нам приезжала Ольга Францевна, чем доставила большое удовольствие всей нашей семье. 16-го декабря Ольга Францевна виделась с И. Д. Сытиным, который, очевидно, вел какие-то переговоры на счет издания детской литературы…

    Летом 1923 г. моя мама предприняла путешествие в родной Екатеринбург, у нее оставались там вещи и архив, оставленный при спешном отъезде на восток. В нашем доме жили чужие люди, и здесь повторилась та же история, что и в Петербурге с Ольгой Францевной. Наши квартиранты и некоторые знакомые, у которых мама оставляла свои вещи, нередко просто отказывались выдать их, мотивируя этот отказ своеобразным рассуждением: "Что же Вы не сказали, что вернетесь, мы бы взяли музыкальный инструмент в какой-нибудь другой оставленной квартире". Очень тяжело было моей маме наяву наблюдать это разорение старого маминского гнезда, растащенного, так сказать, по кусочкам. С тяжелым сердцем мать уехала в Москву, где вскоре она получила шредеровское пианино, подаренное еще в 1903 г. Дмитрием Наркисовичем моим сестрам. Переслана была также прекрасная копия картины из Эрмитажа, купленная в свое время Владимиром Наркисовичем и перешедшая к маме после его смерти. Все это были осколки разбитого вдребезги дореволюционного быта. Поездка мамы в Екатеринбург была для нее последней, через год она умерла.

 

 

Главная страница