1924 год
1924 год явился важным переломным годом в истории государства советского. В январе умер Ленин. Руководитель и вождь Октябрьской революции к концу своей жизни вступил на путь социальных реформ, озабоченный прежде всего отношением советского государства и партии с крестьянскими массами, он начал новую экономическую политику и положил начало развитию кооперации, преимущественно в деревне…
В 1923–24 гг. я работаю в издательстве Центросоюза, где редактирую 5 томную торговую энциклопедию "Библиотек розничной торговли". Со мной работают М. М. Бренстедт и А. В. Лебедев. Работа эта была для нас безусловно интересной…
Нельзя представить себе более противоположных настроений и направлений, чем старые интеллигенты и народники из поэтов 20-х годов, выступавших в Союзе поэтов. Ложкиных я очень любил, в 1910 г. жил с ними на одной квартире, встречались у Маминых, и я хорошо знал их вкусы. Всю современную поэзию старики решительно отрицали. Революцию они приняли почти безоговорочно, но сочувствовали старым народовольцам. С Николаем Поликарповичем Ложкиным я встречался и по работе в кооперации (Книгосоюз). Это был деликатнейший и честнейший человек. Я просил его быть крестным отцом моего сына, но он отказался, и это было вполне последовательно для старого радикала и материалиста. Помню, как к моменту рождения Глеба он достал для меня изящно изданный трехтомник Пушкина, и я сделал соответствующую надпись Глебу, положил эти книги в основание будущей библиотеки моего сына (было это почти полвека назад).
17 марта я начал занятия по греческому языку у проф. С. И. Соболевского. Занятия происходили чуть-ли не в Литературном институте Союза писателей. Собралось на них не более 10 человек. В Екатеринбургской гимназии греческого языка мы не изучали. Мне сейчас трудно объяснить моему читателю, почему я взялся за греческий язык в зрелом возрасте. Занимались мы, кажется, с полгода, начиная читать легкий текст, разбирать легкие цитаты, но тем дело и кончилось. Остался в памяти образ замечательного ученого, знатока своего дела. Почти в это же время я прослушал ряд лекций по истории русского языка у Ал. Ив. Соболевского. В эти годы я очень болезненно ощущал пробелы и недостатки своего филологического образования и стремился поэтому пополнять их…
С большим волнением я начинаю вспоминать о годе, когда скончалась мама. Мне кажется, что почти уже невозможно соблюсти здесь последовательно хронологический порядок изложения. Лев Толстой, рассказывая о смерти кн. Андрея, говорит, что перед лицом смерти у Балконского отступили на задний план все его обычные настроения и мысли о славе, общественном благе, любви к женщине, даже о самом отечестве... В отдаленной степени то же переживали и люди, близкие кн. Андрею. Даже Иван Сергеевич Тургенев, в сущности мало верующий человек, пишет в эпилоге "Отцов и детей" о вечном примирении природы со смертью и о жизни бесконечной(почти словами Символа веры). Пережив смерть матери, все мы были выбиты из обычного хода жизни и с трудом примирились затем с этой утратой, которая произвела переворот в наших душах. Вероятно, я с трудом бы вспомнил отдельные детали заболевания, лечения и умирания Елизаветы Наркисовны, если бы не записи в письмах к близким. Еще в октябре 1924 года мама, передвинув какую-то тяжесть, ощутила сильные боли в желудке. А 21-го января уже слегла. Начались тошноты и рвоты. Только 9-го февраля консилиум врачей предупредил нас о злокачественной опухоли. С огромным трудом удалось поместить ее в клинику 1-го Медицинского института. Был определен рак желудка с метастазами на печень. В моем архиве сохраняется письмо, написанное мной А. Н. Батманову 25 февраля с подробным описанием болезни Елизаветы Наркисовны.
2-го марта 1925 года мамы не стало . В последние годы жизни мама вернулась к церкви и часто бывала в храме св. митрополита Алексия на Глинищевском пер. По ее желанию внуки Дима и Рубен стали заниматься законом Божьим. Перед смертью мама благословила меня родной иконой св. Николая чудотворца, привезенной еще из Висима.
Перед смертью она исповедалась и причастилась Святых Тайн. Отпевание было совершено в том же храме св. Алексия, а погребена на старом московском кладбище – Пятницком.
Из Свердловска, где мама преподавала долгие годы и давала домашние уроки, пришла телеграмма: "Друзья, собравшись в память дорогой Елизаветы Наркисовны, шлют ее детям привет с родного Урала, выражая горячую скорбь по поводу утраты". Друзья – это Удинцевы (Сергей Аристархович и Мария Семеновна), Батмановы, Камбаровы, (Илья Алексеевич и Надежда Владимировна), Сиговы, Колосовы, Будрины (Василий Иванович и Лидия Александровна), Зворыкина (Мария Еферьевна), Меньшикова, Любова, Трофимова, Иванова Мария Александровна. Теплые и сочувственные письма были получены от Ольги Францевны Маминой, от Александры Аристарховны Хомяковой (Свердловск), от Якова Адриановича Метелкина из Егоршино и др…
Работая еще в ОГИЗе и в кооперации, я стал собирать материалы о жизни и творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка, постоянно бывал в библиотеках, много читал. Встречаясь часто с Павлом Никитовичем Сакулиным, я спросил его, не могли бы он порекомендовать меня в Ленинскую библиотеку. Павел Никитович сейчас же написал рекомендательное письмо. Несколько слов о самом Сакулине. Выходец из крестьянской среды, профессор Московского университета (1902–1911 гг.), академик, неутомимо работавший в годы советской власти (он умер в 1930 г.), Павел Никитович сделал очень много для развития социалистического метода, который он соединял с достижениями психологической школы в литературоведении.
Работая над биографией Д. Н. Мамина-Сибиряка, я часто обращался за советами и указаниями к Сакулину, который со вниманием относился к моей работе. Когда я изложил причины, почему намерен уйти с экономической работы, он стал настойчиво советовать мне обратиться к заместителю директора ленинской библиотеки Юрию Владимировичу Готье, многие годы работавшему в качестве ученого секретаря библиотеки (1898–1930). Записка к Готье гласила: "Дорогой Юрий Владимирович! Б. Д. Удинцев говорил мне, что Вам придется решать вопрос о принятии его в число сотрудников библиотеки. Не берусь судить о его специальной подготовке в области экономики и юриспруденции, но Борис Дмитриевич достаточно известен мне по его научно-литературным занятиям. Он племянник Д. Н. Мамина-Сибиряка, располагает интересным архивом этого писателя и в настоящее время работает над критико-биографическим очерком Мамина. С некоторыми частями его работы я знаком, у такого никакая работа из рук не вываливается. На этом основании я и позволяю себе рекомендовать Б. Д. Удинцева Вашему вниманию, Ваш П. Сакулин."
О моих библиографических работах писал к Ю. В. Готье и профессор Б. С. Боднарский (29. 02. 28 гг.).
Мне перечитали сейчас оба эти письма, которые я не использовал, т. к. не пошел в ленинскую библиотеку. Задним числом я думаю, что допустил большую ошибку, согласившись на предложение Сбитникова пойти в комитет по делам печати. Там меня настигла волна сталинского террора. Из моей жизни пришлось вычеркнуть целый кусок, наполненный страданиями и лишениями...
1928 год омрачился для нас еще большим ухудшением состояния Оли. На Пасху ее брали домой на 3 дня. Наташа в апреле 1928 года пишет Ирине Павловне: "С каждым разом появления Оли убеждаюсь, что что-то от нее уходит. Она все меньше делается похожей на прежнюю". Тяжелое заболевание Оли привело к ТБЦ, которого она не перенесла. В марте 1931 г. она скончалась.