Становление школы
Николай Никитич Демидов (1773-1828) осиротел безусым юнцом. Императрица Екатерина II учредила над несовершеннолетним наследником громадного состояния опеку. Сын Никиты Акинфиевича перебесился еще в молодости: довольно много кутил и донжуанствовал, однако не в ущерб фамильному призванию. Получил под надзором матери хорошее образование, владел несколькими языками, запоем читал. Гордившийся победами русского оружия в баталиях с турками, молодой Демидов решил поначалу продвигаться наверх по военной линии. Толкового и дисциплинированного сержанта лейб-гвардии Преображенского полка приметил и причислил к штабу Главнокомандующего князь Г.А. Потемкин. Дальнейшая карьера адъютанта у всемогущего фаворита складывалась более чем гладко. Без задержки присваивались гражданские и придворные чины: камер-юнкера, камергера, тайного советника, гофмаршала, дипломата в ранге посланника. Восхождение закулисно протежировалось двоюродным дядюшкой жены, тоже рано потерявшей отца, – графом А.С. Строгановым, с коим в Париже свел знакомство покойный родитель Демидова. 57 И сам Николай Никитич был не промах: усерден, рассудителен, пером по бумаге водил, как кружева плел. А изящный слог на государственном Олимпе уважали, приравнивая его к чеканной монете, которая распахивала любые двери...
Николаю рано прискучили балы и маскарады – извечная стихия его кокетливой жены, Елизаветы Строгановой. Выйдя в отставку, он находил удовлетворение в сосредоточенном, дающем осязаемые результаты труде, отвлекавшем от хандры и уколов ревности, причиняемых легкомысленной супругой. Демидов не расторгал брачных уз, но все реже заглядывал на половину своей избранницы. Его день насыщали будничные хлопоты, а свободными вечерами Николай Никитич обычно просматривал литературные новинки или священнодействовал в залах с отцовскими художественными коллекциями.
По природе честолюбивый и прагматичный, отпрыск Никиты методично изучал горнозаводское дело, которое при опекунах стало клониться к упадку. Расстройство головного предприятия усугубило стихийное бедствие – пожар: в Нижнетагильском поселке ветреным майским днем 1802 г. было уничтожено более двухсот домов.58 Выделив погорельцам средства на жилье, Демидов отправился в Европу знакомиться с достижениями тамошней металлургии с тем, чтобы внедрить на собственных заводах передовую технологию.
Увиденное за пределами отечества заставило Демидова серьезно задуматься над дальнейшей судьбой своих предприятий. Прежде всего он решил переориентироваться с внешнего на внутренний рынок, так как коксовый металл англичан стремительно теснил уральский и шведский древесно-угольный. В связи с обновлением стратегии понадобилось заменить и погрязшую в кумовстве администрацию. Формирование новой команды возлагалось на вновь назначенного директора Нижнетагильской конторы М.Д. Данилова, до этого работавшего управителем в Кушве и запатентовавшего оригинальные конструкции "раскатных машин". В выборе нового директора заводовладелец не ошибся. Михаил Данилович был превосходным организатором, с ярко выраженной инженерной жилкой. Подзапущенные демидовские заводы обрели при нем второе рождение. Главноуправляющий перестроил и усовершенствовал домны, кричные горны, наладил прокатное производство, не имевшее аналогов на Урале...
Возмущенный хищениями железа и распущенностью слесарей, подрабатывавших изготовлением подносов в урочное время, Данилов предложил владельцу разом покончить с беспорядками и создать господскую лакировальную фабрику. Молодой патрон, некогда вышучивавший отцовский замысел, теперь за него ухватился. Фабрика открывала прекрасные возможности для утилизации металла, с трудом проталкиваемого на европейские рынки, а также для выпуска готовых изделий с неограниченным сбытом внутри страны и за ее пределами. Секретари быстро подыскали Демидову подходящего художника – В.И. Албычева, тщетно боровшегося с безденежьем. Ему заводчик и препоручил восстановление "лакирного мастерства". Речь шла уже не о второстепенных рисовальных классах, а о специализированной школе, которая готовила бы квалифицированных мастеров для росписи металлоизделий.
Осенью 1806 г. Николай Никитич навестил перед командировкой в Италию родовую вотчину и ревизовал ее почти три месяца. Хозяин скрупулезно обследовал лесные дачи, рудники, плотины, заводское оборудование, внес уточнения в смету неотложных расходов по модернизации производства.
В программе повышения конкурентоспособности тагильских заводов не последняя роль отводилась художественной школе, за деятельностью которой владелец следил пристально и неослабно. Еще до поездки на Урал, в мае 1806 г. он затребовал у Албычева рисунки питомцев для демонстрации их людям, сведущим в живописи.59 Не исключено, что учинить экзамен крепостным рисовальщикам присоветовал сам президент Академии Художеств граф А.С. Строганов.
Зная Николеньку с пеленок и видя в нем достойного жениха своей племяннице, блистательный Строганов, заразивший коллекционированием Никиту Акинфиевича, вероятно, пристрастил к нему и отпрыска своего друга. Скрепленное родством взаимное увлечение погасило вражду между магнатами, оспаривавшими дотоле границы своих уральских имений. Строгановско-демидовский альянс выделялся не только привычным для аристократической верхушки собирательством произведений искусства, а чертой своеобразной и по значению своему неоценимой. Именно у Строгановых переняли Демидовы обыкновение не уповать на иноземных мастеров архитектуры и живописи, а выращивать своих из одаренных крепостных.60
В мальчишестве лишившийся отца, Николай Демидов старательно подражал импозантному джентльмену, своему крестному графу Строганову. И немудрено. Возведенный за труды и услуги Отечеству из баронов в графы, А.С. Строганов обладал великолепной картинной галереей, редчайшим собранием книг, из которых черпали духовную пищу Фонвизин, Державин и другие литераторы.61 В отличие от накопителей-фанатиков Строганов не ограничивался складированием художественных ценностей, а углубленно их изучал, систематизировал, по праву слыл знатоком живописи Возрождения. Занимая руководящие посты в Публичной библиотеке, Академии Художеств, Экспедиции мраморной ломки и цветных камней, куда входила и Екатеринбургская гранильная фабрика, граф оказал благотворнейшее влияние на развитие национальной культуры.62 Потомок низкородных солепромышленников неизменно отстаивал доступ в Академию Художеств выходцам из непривилегированных сословий.
Под впечатлением от знакомства с европейской металлургией Демидов рьяно взялся за обучение детей служащих и "исправных" рабочих всевозможным "мастерствам" в собственных и казенных учебных заведениях Петербурга, Москвы, Казани, Екатеринбурга и Нижнетагильска. Тех, кто преуспевал в теории и на практике, обычно командировал доучиваться за границу. Будущие администраторы, штейгеры, доменщики, прокатчики получали образование в Швеции, Германии, Англии. Проявлявшие же художественные задатки чаще направлялись в Италию и Францию. Всех, кому благодаря хозяйскому соизволению довелось увидеть заморские страны и пополнить свой творческий багаж у авторитетных мэтров, не перечтешь. Назовем лишь наиболее яркие имена: изобретателей "пароходного дилижанса" Ефима и Мирона Черепановых, чародея механики Степана Козопасова, кудесника-литейщика Федора Звездина.63 Есть также в этом списке имена архитекторов и живописцев, в том числе и подопечных В.И. Албычева.
Биография Василия Ивановича Албычева (1781-1820-е гг.) пока мало изучена. Известно, что он закончил (по одной версии в 1803 г., по другой – в 1804 г.) Академию Художеств, получив аттестат первой степени за дипломное полотно "Сражение европейцев с азиатами". Курсом или двумя раньше оттачивал в Академии кисть волжанин Александр Ступин. Его, мещанина из незаконнорожденных дворян, зачислили на казенный кошт по рекомендации Строганова. Граф не оставил его и впоследствии, когда выпускник Академии открыл в Арзамасе школу живописи, а взял ее под личное покровительство и даже поделился с молодым коллегой гипсами, эстампами и книгами из домашней библиотеки.64
Скорее всего, именно Строганов заронил в сознание Демидову мысль о школе, сходной с арзамасской, которая открылась бы в центре горнозаводской промышленности, изобиловавшем природными сокровищами и умелыми обработчиками. А уж тот истолковал ее применительно к насущным потребностям, вспомнив о нуждавшейся в профессиональных живописцах лаковой росписи.
Строганов же, надо полагать, указал крестнику и на выпускника Академии Василия Албычева, уверенно державшего мольберт и преуспевшего на ниве педагогики. Так что, очутившись по заключении контракта на Урале, Василий Иванович не порывал связи с Академией, откуда, как и в Арзамас, высылались ему модели, гравюры, живописные полотна и литература. Соприкасавшиеся с ним по роду занятий администраторы относились к художнику уважительно, откликались на малейшую его просьбу. Как-никак спутником живописца по дороге из Петербурга на Урал был главноуправляющий имением Данилов, отвечавший с ведома патрона за нормальное функционирование школы, снабжение ее денежным и материальным довольствием. Избавленный от посторонних хлопот, Албычев с головой ушел в преподавание, дневал и ночевал в школе. Первоначально в обучении у него находилось девять человек, в основном из "служительских детей". Почти все они зарабатывали впоследствии на хлеб лаковой росписью. Порог Академии Художеств довелось перешагнуть лишь старшим, наиболее одаренным и с полунамека схватывавшим объяснения учителя – Павлу Баженову и Якову Арефьеву.65
Пока отстраивалось специальное помещение, школа, созданная заводчиком ради обзаведения собственной лакировальной фабрикой, размещалась в господских хоромах. Для мастерской, обеспечивавшей рисовальщиков заготовками, был приспособлен нижний этаж здания "под пильною мельницей". Продукции двенадцати слесарей-клепальщиков с избытком хватало для школяров, поэтому лишние заготовки Демидов распорядился продавать тагильским лакировальщикам. Готовые же изделия учеников велено было отправлять с железными караванами в Москву и Петербург, на ярмарки, чтобы оправдать издержки на содержание рисовальщиков – по двадцать пять рублей в год на человека. Задание формулировалось Албычеву лаконично и четко: обучить достаточное для разворачиваемой фабрики количество художников, способных выделывать вещи не хуже, чем есть у прочих европейских народов.66
От Албычева не требовалось воспитания корифеев станковой живописи – Демидову нужны были мастера по росписи металлических изделий. Этого можно было достичь лишь интенсивной практикой. С акцентом на ежедневные упражнения и строилось обучение. Прослушав краткий теоретический курс, ученики изощрялись в технике оформления подносов, столиков, шкатулок, предназначенных к выпуску на лакировальной фабрике хозяина.
Однако Албычев не стриг школяров под общий гребень, а много занимался с одаренными дополнительно. Когда же патрон охладел к затее с фабрикой, программа живописного училища существенно изменилась, вобрав в себя фундаментальные дисциплины, которые ранее отсутствовали или читались бегло. Большинство учеников из разряда середнячков по-прежнему ориентировались на лаковую роспись, формовочно-литейное и другие ремесла, сулившие при умении чертить и рисовать неплохой заработок. Цели основной массы питомцев и заводчика при этом совпадали. Вместе с тем администрации, дабы не уронить репутации школы, не навредить воспроизводству дефицитных специалистов, приходилось считаться и с запросами юношества, мечтавшего о большой живописи.
Оттого-то Демидов, пришедший вследствие обострения нехватки рабочих рук к выводу о нецелесообразности собственной лакировальной мануфактуры, и не бросил школу на произвол судьбы. Количество тагильчан, овладевавших доходным ремеслом, неудержимо росло. Фабрика, справедливо заключил хозяин, не устранила бы, а лишь подстегнула конкуренцию, инициировала бы распространение промысла. Установить над ним контроль было невозможно, так как "лакирным делом" промышляли вольные либо номинально зависимые торгаши, перекладывавшие барщину на местную и пришлую голытьбу.
Меры внеэкономического принуждения по отношению к разбогатевшим коммерсантам и промышленникам все чаще терпели фиаско. Характерный тому пример – конфликт Демидова с караванным приказчиком и крупнейшим частным мануфактуристом Калистратом Ивановичем Перезоловым (1750–1807). Заводчик отказал ему в просьбе уволить от сплава грузов в навигацию 1807 г. его брата Григория, дабы не оставалась без присмотра лакировочная фабрика. "Богатые, – наставлял Демидов, – обязаны выполнять повинности наряду с прочими..." Третьего же брата, Гордея, Николай Никитич грозил сдать в рекруты за то, что тот допытывался у привезенного Демидовым из Англии лекаря о "составлении лаку". Ужом вился Гордей вокруг господской тайны, потому что лак из специй, покупаемых в Екатеринбургской аптеке, обходился при изготовлении подносов гораздо дороже демидовского. Оснований брить лоб Гордею воинское начальство не узрело, и хозяйское наказание свелось к штрафу да ссылке провинившегося на новостройку в деревню Павлушину.67
А Калистрат лишь посмеивался над злостью хозяина. Отогнал он караван в Нижний Новгород и к волго-донскому переволоку, выручил за сплавленные с демидовским железом изделия кругленькую сумму и подбросил, возвратившись, работу чуть ли не половине земляков-лакировальщиков. Не страшна была ни ему, ни гремевшим кроме него в округе Худояровым, Дубасниковым да Ермиле Бердникову господская фабрика. На лету перехватили они идею заводовладельца, узревшего ахиллесову пяту лакировального промысла – роспись. Не обинуясь, препроводили в живописную школу наряду с учениками-приемышами и своих собственных детей. Сын Калистрата Терентий баловался в зрелом возрасте на досуге писанием ландшафтов, навыки работы над которыми освоил у крепостного живописца Ф. Дворникова. В 1813 г. он выкупился на волю и вступил в династию почетных граждан...
Как и предвидел Николай Никитич, выпускники школы стали задавать тон в украшении металлоизделий. Желающих купить товар профессиональных художников, ценившийся значительно дороже аляповатых поделок самоучек, было хоть отбавляй. Следовательно, росла и потребность в листовом железе, увеличивавшая доходы заводовладельца и без лакировальной фабрики. Разумно ли было при этом обезглавливать курочку, несшую золотые яйца? Вот и не закрывал Демидов школы, против которой, плодившей-де спесивцев и зазнаек, резко выступал главноуправляющий. Николай Никитич рекомендовал преемникам Албычева обучать питомцев не "от сих до сих", а всесторонне, помимо живописи цветочной учить и ландшафтной, жанровой, той самой, о которую спотыкались неученые ремесленники. А чтобы имели ученики образцы для копирования, Демидов обновлял и пополнял наглядные пособия гипсовыми и алебастровыми моделями и гравюрами. Так, осенью 1814 г. он прислал в школу весьма дорогостоящий набор эстампов Рафаэлевой галереи. В сопроводительной записке директору учебных заведений имения Прокофию Морозову хозяин пояснил, что на шедеврах всемирно известной галереи учатся славнейшие мастера, и выразил надежду, что таковые послужат "инсциклопедией" и для тагильских живописцев.68
Наблюдая, сколь широко в легких производствах и коммерции применяется за границей женский труд, а равно и происходившую феминизацию персонала обывательских фабрик Нижнего Тагила, Демидов известил в 1809 г. главноуправляющего о своем намерении преобразовать школу живописного художества в женскую. Он предлагал Данилову оставить в ней одного-двух юношей с прицелом на то, что они займут преподавательские должности, и набрать двадцать-тридцать девочек. Имелись в виду главным образом "писарихи", получившие начатки ремесла в семье или у частных фабрикантов. Решение заводчика подкреплялось вескими соображениями. Его беспокоила многочисленность торговцев, которые набивали мошну ростовщичеством и день-деньской сидели по лавкам "скламши руки". Контраст с Западом, где товар и производился, и продавался в основном женщинами, был разительным.
Хотя разбогатевшим крепостным и надлежало сдавать на двадцать коробов угля больше, чем "штатным куреннорабочим", непосредственно в выжиге они не участвовали, а нанимали для исполнения обязательных "уроков" других работников, которые и без того были наперечет. Между тем под натиском топора, огненных палов и сохи леса отступали все дальше от заводов. Наращивание выплавки металла требовало все больше руды и топлива, а, следовательно, больше нужно было их заготовителей и возчиков. Беглые и шатуны, перекати-поле, коими затыкали дыры в петровские времена, почти повывелись. Да и встречали старожилы пришельцев ныне менее приветливо: ведь с ними надо было делиться выгонами, покосными угодьями, а их и коренному населению не хватало. Потому и старался Демидов замедлить расслоение крепостных, предотвратить вымывание прослойки торговцев и фабрикантов, чреватое убылью полноценных "трудников".
Казалось бы, заводчику должна была сопутствовать удача. Роспись металлоизделий становилась на Урале занятием преимущественно женским. Тагильчанки смело вступали в единоборство с мужчинами, организуя чисто женские мастерские, руководя ими не хуже представителей сильного пола. Модные для той поры батальные сцены, конечно же, получались эффектнее у отцов и братьев, но в изображении цветочных бутонов и гирлянд явное превосходство демонстрировали женщины.
Однако в этом Демидов столкнулся с непониманием и даже открытым противодействием. Видано ли, роптали домохозяева-старообрядцы, отдавать дочерей в учение к малевальщикам-иноверцам да показывать им заморскую срамоту. Попытался взвинченный хозяйскими накачками управляющий добиться результата иным способом: позакрывал фабрики некоторых строптивцев, обложил их двойными повинностями, но те нашли защиту у губернских властей, расценивших эти действия как незаконные.
Убедившись в невозможности искоренения лакировального промысла "меж здоровых, годных к самонужным работам мужиков" и замены подростков девицами, Демидов оставил в школе все как есть. Раздражение постепенно улеглось, и вспыльчивый, но отходчивый Николай Никитич, как ни в чем не бывало напоминал главноуправляющему о высшем предназначении школы: содействии развитию лаковой росписи в лучшем виде, чтобы кормившиеся от ремесла кузнецы, слесари, лаковщики и "писаки" не ели даром хлеба.69
Тем не менее Албычеву, часто расходившемуся во взглядах с хозяином и не ладившему с Даниловым, по истечении контрактного срока в директорстве было отказано. Художник вернулся в Петербург, где перебивался случайными заказами. Но нужда не отступала, и, забросив профессиональную живопись, Василий Иванович поступил на службу в почтовое ведомство.70
Распростившись с Албычевым, Демидов стал готовить ему в преемники Павла Баженова и Якова Арефьева. В 1811 г., будучи посланником во Флоренции, он затребовал даровитых выпускников школы в Италию. Бессмертные творения античности и Ренессанса произвели на уральцев неизгладимое впечатление. Николай Никитич остался доволен их восторженными рассказами об увиденном. Весну грозового 1812 г. путешественники встретили уже на родной земле. Наказ благодетеля-владельца состоял в том, чтобы художники перебывали на всех "партикулярных фабриках", сличали применявшуюся роспись изделий, учили мастеров и мастериц отличать "красовитое", утонченное, дабы "через сие поправляли те свои картины".71
Не успели Баженов и Арефьев проинспектировать лакировальные фабрики, как предписал им хозяин отправляться в Петербург держать экзамен в Академию Художеств. Рекомендательное письмо графу Строганову Николай Никитич выслал загодя, так что к тагильчанам не очень-то и придирались. Да и способности их обнаруживались с первых же штрихов. Три года провели они в столице на положении вольных пансионеров. Поскольку на аттестат, удостоверяющий звание классного художника, могли претендовать лишь свободные граждане, стипендиаты били челом перед владельцем, прося даровать им свободу.
Вряд ли стоит обвинять Демидова в своекорыстии и ханжестве. Ведь удовлетвори он ходатайство живописцев, на Урал они вряд ли бы вернулись. Между тем Демидов вынашивал планы создания в Тагиле всероссийского по масштабу учебного заведения для подготовки художников-прикладников. Склонялся меценатствующий крестник президента Академии Художеств и к тому, чтобы осуществить предложение, исходившее от ее руководства о содержании на свой счет бесплатной школы для одаренных россиян.72 Окажи тогда заводовладелец милость Баженову и Арефьеву, прецедентам не было бы числа. Каждый вкусивший на хозяйские деньги знаний норовил бы жительствовать, как говорится, по независимому разумению.
Вольной Баженов с Арефьевым не получили, лишившись аттестата классных живописцев. Баженова Демидов назначил в 1816 г. смотрителем тагильской школы. Арефьев, освежавший интерьер московского дворца, вернулся на Урал спустя два года. В Нижнем Тагиле художники не бедствовали. "Воспитаны рисовальщики хорошо, – инструктировал Демидов заводоуправителя, – не допускайте же, чтобы претерпевали они бедность". Обоим предоставили годичное жалованье в двести целковых, бесплатные квартиры, в последующем им обещано было построить дома с усадьбами.73
Как бы заглаживая вину перед молодыми художниками, Демидов настолько мирволил "академикам", что когда Павел Баженов женился, прислал к свадьбе любимца подарки – глаз не оторвать! – да пачку хрустящих екатерининок. Можно ли было при таких-то благодеяниях уподобляться трутням? Вот и вкалывали художники, засучив рукава, без понуканий. Главное их внимание поглощала школа. Воспитанники набирались в нее из тагильских мастерских и со всех демидовских заводов после предварительной экзаменовки. В основу учебного процесса были положены академический рисунок и многослойное письмо, в равной степени необходимое и мастерам станковой живописи, и оформителям "железных вещей".
Начало творческой биографии Баженова и Арефьева совпало с массовым распространением литографии – продуктивного метода тиражирования эстампов. В то же время обретал популярность и "жанр", хотя и третировался он столпами искусства как низкопробный.74 Плоть от плоти народа, впитавшие его фольклор и эстетические традиции, художники живо откликались на прогрессивные веяния в изобразительном искусстве. Наряду с излюбленными цветочными вариациями и классическими сюжетами они все чаще давали воспитанникам задания воспроизводить на подносах обыденные или торжественные житейские сцены: летнюю страду на покосах и молотьбе, перевозку грузов меж зимних сугробов, путников, спешивших укрыться от непогоды на постоялом дворе, женские пересуды у колодца, хороводы молодежи, хлебосольные застолья. Да мало ли еще что!
Стимулируя воображение и полет фантазии учеников, "академики" вместе с тем категорически осуждали небрежность и лубочную упрощенность, добивались того, чтобы независимо от избранного жанра питомцы вырабатывали кинжально оттачиваемое, ни в чем не подводящее их мастерство. Придерживаясь в целом ортодоксальных взглядов на живопись, азы которой они постигли еще у Албычева, Баженов и Арефьев продвинулись значительно дальше своего наставника. Иначе с чего бы так ласкать-голубить неразлучную парочку экономному Демидову, привыкшему тратить деньги лишь на то, что могло многократно окупиться.
Вот и на этот раз взбодрили хандрившего флорентийского затворника рассказы именитого купечества о необычайно ходком живописном товаре, доставлявшемся на ярмарки из его уральской вотчины. Неаполитанскими мелодиями отдавались в ушах повеселевшего Николая Никитича и перекликавшиеся с купеческими байками рапорты главноуправляющего. Не зря, стало быть, выучил в Академии и не отпустил на сторону заводчик подававших надежды малевальщиков. Отковали тагильские лакировщики с их доглядом и помощью на зависть конкурентам "золотую розу". Разница между наивно-грубоватым ремеслом и полным тонкого вкуса и одухотворенности искусством заметна была каждому.
Признаться, соотечественники были немало удивлены лаковыми подносами-картинами с пасторальными ландшафтами, аппетитными натюрмортами, бытовыми зарисовками и с непременными цветочными композициями. Делали бы их, куда ни шло, в столицах или в Туле, а то в уральской глухомани... Обозревавшие демидовское имение или проезжавшие транзитом столичные чиновники поражались искусно написанным "картинам по жести", украшавшим, как правило, стены господских и приказчичьих домов.75 Не верилось им, размягченным уральским гостеприимством, наливками да пельменями, что здесь, на краю света, рождаются вещи, не уступающие европейским образцам.
Под покровительством заботливого хозяина работали школьные смотрители самозабвенно, звено к звену нанизывая цепочку преемственности "лакирного дела". Приобщали к возвышенной сюжетной живописи Назара Булавина, Василия Пермякова, Якова Турыгина... Особенно гордились впоследствии преподаватели младшим племянником достопамятного Вавилы Худоярова – Степушкой. Этот и в Италии бывал, знакомился с произведениями корифеев живописи, посетив римскую мастерскую Карла Брюллова. Затем учился в Академии Художеств, закончил ее вольным россиянином.76 Мозаичные панно Степана Худоярова на сводах Исаакиевского собора и храма Христа Спасителя, в парадных анфиладах Зимнего дворца получили поистине мировое признание.
Однако на пятом году смотрительства Павла Баженова, казалось бы, ни с того ни с сего Демидов приказывает школу закрыть, воспитанников перевести в Выйское училище, готовившее техников, а Баженову и Арефьеву обучать "вольножелающих".77 В чем причина внезапной смены настроений заводовладельца? По-видимому, не только в малой доходности лакового промысла, на что обычно указывают исследователи. Поступок Демидова, неожиданный для художников, не был таковым для управленцев, которые в поте лица осуществляли реорганизацию экономики имения. Они-то считали такое решение единственно верным и давно ожидали его.
Николай Никитич удвоил унаследованное от родителя состояние, и это при неблагоприятной конъюнктуре железного рынка. Стало быть, прибыль, кроме черной металлургии, обеспечивали и другие производства. Напомним, что в 1814 г. усовершенствовавшиеся в науках за границей разведчики недр подарили хозяину Меднорудянское месторождение. Новая сырьевая база позволила в несколько раз увеличить выплавку красного металла. Со свойственным ему рационализмом Демидов поставлял на внутренний и европейские рынки как черновую медь, так и весьма ценившиеся медные листы, выработку которых оперативно наладил главноуправляющий, дока в раскатных машинах.78 Благодаря сконструированным Даниловым и его помощником Шептаевым прокатным станам резко возросло производство кровельного железа, находившего после разрушительных наполеоновских войн безграничный сбыт.
"Старому соболю" в болванках иностранные биржевики противопоставили на рубеже XVIII-XIX вв. дешевый британский коксовый металл, а вот соперника уральскому коррозионно-стойкому "глянцевому железу" не нашли. Тагильское да яковлевское железо, надежнее всего защищавшее крыши императорских дворцов, городских ратуш и резиденций знати, ценилось по высочайшей шкале. Но изготовлялось оно способом трудоемким, требовавшим усилий множества людей. Кроме этого, сотни рабочих отряжались на добычу медной руды, излюбленного в России и на Западе малахита, в курени, снабжавшие заводы топливом.79
В 1809 г. была установлена золотоносность имения, а к исходу второго десятилетия XIX в. вопреки неутешительным прогнозам научных авторитетов была обнаружена и платина. Трезвонить о присутствии драгоценных металлов до отмены государственной монополии на их разработку было неосмотрительно. Однако Николай Никитич заблаговременно позаботился о резервах рабочей силы. Мировой опыт показывал, что несложная технологически эксплуатация россыпей благородных металлов требует большого количества работников. Уже в начале 1820-х гг. пришлось дополнительно изыскивать на обустраиваемые золотые прииски около двух тысяч человек, главным образом мужчин, а ведь по сравнению с платиновыми они в демидовском имении считались второстепенными.80
Сохранять традиционные и одновременно форсировать развитие новых отраслей хозяйства было нельзя без привлечения новых рабочих рук. Именно необходимость экстренной покупки крепостных в Малороссии и Волго-Вятском крае и привела, на наш взгляд, к закрытию художественной школы. В женскую ее преобразовать не удалось, а безудержное распространение промыслов, прежде всего кузнечно-клепального, в мужской среде оголяло рудники, заводы и прииски. К тому же в связи с растущим спросом на кровельное железо у казны и европейского бизнеса Демидов несколько охладел к местному рынку. Дефицит рабочей силы побудил его сокращать отвлекавшие работников от горнозаводского производства металлообрабатывающие промыслы. Впрочем, наиболее квалифицированные слесари, чеканщики и кузнецы, имевшие подносные, ковшечные, сундучные и тому подобные заведения, освобождались от ломки руд и углежжения. Вместо них в курени и разрезы направлялись приобретенные в Вятской губернии хлебопашцы.81
Закрытие художественной школы, надо полагать, мотивировалось и обскурантизмом руководства Академии Художеств, который стал весьма заметен после ухода из жизни графа А. Строганова. Начиная с 1817 г. крепостные в нее перестали допускаться, непомерно возросла и плата за обучение.82 На пути талантов из демократических слоев общества воздвигался непреодолимый барьер. Реакционный курс подпиравших трон царедворцев глубоко возмутил простолюдинов, успевших получить высшее художественное образование. Судьба их детей по-прежнему зависела от господской прихоти.
Вряд ли оскорбленные дискриминацией низкородные педагоги, в том числе Баженов и Арефьев, хотели для своих воспитанников бесславной карьеры. Да и родители отговаривали грезивших живописью подростков от бесперспективного ремесла, нацеливая их на конторские и технические специальности, обещавшие и хлебные должности, и прочное общественное положение. Вследствие продворянского указа, прервавшего животворную связь с Академией Художеств, тагильская школа утратила элитарность и привлекательность для даровитого юношества. Состав питомцев, озабоченных туманным будущим, начал мельчать...
Функции живописного училища, этакого рассадника мастеров кисти, как предполагал Демидов, теперь свелись преимущественно к удовлетворению практических потребностей лакировальных фабрикантов. Хозяева подносно-красильных заведений были весьма довольны квалификацией рисовальщиков и минимальными издержками на их обучение. Школа щедро подпитывала ремесла, которые, как представлялось заводской администрации, и без того вышли за черту дозволенного, отвлекая все больше мужского населения от горнозаводского производства.
Отлученные от смотрительства художники отнюдь не бедствовали, преподавая рисование и черчение в демидовских учебных заведениях и подрабатывая репетиторством. П. Баженов (Я. Арефьева болезнь скосила молодым в 1827 г.) отбирал по заданию хозяина и готовил талантливых рисовальщиков для их последующего обучения в Европе. Николай Никитич не ущемлял любимца в жалованье, а незадолго до смерти обещал того наградить за "двоих или троих заводских живописцев", достойных, по мнению наставника, быть направленными в Италию. Первым в числе рекомендованных Павел Иванович назвал Степана Худоярова. А в 1828 г., вскоре после кончины Демидова, прислал его наследник в Тагил долгожданную весть: согласно духовному завещанию усопшего отпускался Баженов с домочадцами на "вечную волю" и мог посему трудиться, где и кем пожелает.83 Очевидно, Павел Иванович перебрался из Нижнетагильского завода поближе к столицам, так как в местных источниках имя художника далее не упоминается.
Впрочем, Баженов продолжал жить в памяти благодарных земляков и выпестованных им учеников. Стараниями его самого и верного сподвижника Я. Арефьева заполучили лакировальные фабриканты настоящих, ученых живописцев. Баженовским воспитанникам, строго говоря, и обязана роспись металлоизделий своим эталонным почерком и расцветом. Но, разумеется, главным гарантом этого расцвета при всей его непоследовательности оставался сам Н.Н. Демидов. От него фамильную эстафету покровительства искусствам и не в последнюю очередь "лакирному делу" приняли сыновья. Тридцатилетнего Павла (1798–1840) смерть родителя застала беспечным гвардейским офицером, завсегдатаем балов и холостяцких пирушек. Анатолию к этому времени исполнилось шестнадцать.
Павел Демидов, хорошо сознавая, какой груз на него ложится, препоручил имение до своего выхода в отставку опекунам. Затем они решили с братом уральской вотчины не дробить, а управлять ею совместно. Век Павла Николаевича, мужа роковой красавицы Авроры Шернваль, учредившего в 1831 г. знаменитую и недавно возрожденную усилиями уральских ученых и меценатов Демидовскую премию, выдался коротким. Тяжкий недуг свел его в могилу сорокадвухлетним. Во главе имения встал Анатолий Николаевич Демидов (1812 -1870), принявший в отместку за антипатию к нему Николая I титул итальянского князя Сан-Донато. Российский император не простил Демидову женитьбы на Матильде де Монфор, дочери своего заклятого противника Жерома Бонапарта.84 К тому же брак с надменной чужеземкой оказался для Демидова неудачным, и в итоге бывшая супруга отняла у него едва ли не четверть унаследованного состояния... Недолго прослужив в Министерстве иностранных дел, Анатолий Николаевич Демидов большую часть своей жизни провел во Франции и в итальянских поместьях Сан-Донато и Пратолино. Оттуда летели в почтовых конвертах инструкции и распоряжения, адресованные Петербургской и Тагильской конторам.
Унаследовав материнский характер, вспыльчивый и непостоянный, Анатолий Николаевич совершил в своей жизни немало ошибок, но имение он доверил людям компетентным, безукоризненно честным и потому использовал верховные полномочия лишь в чрезвычайных ситуациях. Руководство заводами зиждилось на выверенной формуле: минимум управленцев плюс современные технологии и оборудование, для чего сработанные на Тагильских заводах и приобретенные за границей механизмы регулярно обновлялись. Продвижение по службе заводских администраторов определялось не выслугой лет, а деловой инициативой и предприимчивостью. Как и его отец, Анатолий Демидов направлял лучших приказчиков совершенствовать свои знания в Европу, щедро финансировал "именные" учебные заведения разных ступеней. Не случайно уровень грамотности в демидовской вотчине был, пожалуй, самым высоким на Урале. Дети бедняков, выказывавшие определенные способности, зачислялись в училища на хозяйский кошт.85
Наслаждаясь в залах европейских галерей и аукционов прекрасными творениями живописцев, скульпторов, литейщиков и ювелиров, Анатолий Николаевич беспрестанно пополнял фамильное собрание картин, мрамора, бронзы. С течением времени коллекция настолько разрослась, что он специально построил для хранения раритетов просторное здание на Васильевском острове в Петербурге. Не обделял он сокровищами мирового искусства и господский дом в Нижнем Тагиле. По свидетельству современников, демидовская галерея представляла собой одно из крупнейших частных собраний живописи, скульптуры и предметов декоративно-прикладного искусства. К последним у Демидова было особое отношение, особенно он любил сочетание золоченой "парижской" бронзы с добываемым в его имении малахитом. Обработку этого восхитительного камня он поставил на широкую ногу, за что и прослыл в Европе малахитовым королем.86
Круг общения не чуждого богеме, тонкого и состоятельного ценителя прекрасного включал немало мировых знаменитостей. Великий Карл Брюллов написал по заказу Демидова "Последний день Помпеи" – картину, вызвавшую невиданный резонанс. "И стал последний день Помпеи, – отчеканил поэт, – российской кисти первым днем!" Но Демидов привечал не только всемирно признанных деятелей искусства. Водил дружбу и с бунтарями-ровесниками, упрямо отрицавшими бесстрастный академизм во имя жизнеутверждающего реализма. Будучи в начале 1830-х гг. в России, он жадно вслушивался в захватившие творческие круги споры, точно уловил революционность идей, отразившихся на холстах Венецианова и снискавших тому множество единомышленников и последователей. И хотя сторонники новатора не смогли одолеть канонизированного академизма, национальная струя в изобразительном искусстве заметно потеснила зарубежные заимствования.
В полный голос заявили о себе исполненные выразительности и психологизма российские пейзажи, жанровая живопись, портрет. Анатолий Николаевич уговорил прокатиться на уральские заводы двух обретавших известность пейзажистов П. Веденецкого и В. Раева, которые и работали в Тагиле поочередно в 1835–1837 гг. Покоренные сурово-величавой красотой горного края, тот и другой отзывались о нем с теплотой и восхищением. Зарождавшийся уральский пейзаж невозможно представить без видов Нижнетагильского завода, его окрестностей и Уткинской пристани кисти Веденецкого или заводских интерьеров Раева. Непривычные по рельефу и колориту панорамные пейзажи, "железоплавильное действо" с громыханием молотов, шумом падающей воды, рассекающими ночную тьму огненными языками, обратили на себя внимание и критиков, и тогдашней выставочной публики.
Своими работами петербургские художники придали мощный творческий импульс местным рисовальщикам, пробудили у них угасавший интерес к станковой живописи. Загрубевшие на фабриках воспитанники Албычева и Баженова воспрянули духом и вновь тряхнули стариной. Опробовали кисть в станковой живописи и те, кому не удавалось реализовать себя в полной мере на мелких утилитарных вещах: подносах, ковшах, сухарницах, ларцах и т.п. Земляки подзадоривали: куда вам до столичных щеголей, красили бы бураки да ведра! Но малевальщики не отступали и на деле доказали, на что способны. Владелец подносной мастерской Павел Худояров умудрился поместить на сравнительно небольшом холсте громаду листобойного цеха, излучавшего гигантскую внутреннюю экспрессию.
Его брат Исаак, тоже "фабрикант" и неизменный победитель кулачных боев, известный потомкам по своему "Гулянию на Лисьей горе", напротив, тяготел к миниатюре. Обожал цветы, ухаживал за ними с превеликой нежностью. Исаак был певцом ярких красок, брызжущих на его подносах и шкатулках озорной веселостью, праздничностью, жизнелюбием. Художник и работодатель, Исаак Федорович неутомимо изучал природу, множил натурные зарисовки, делая из наиболее понравившихся трафареты. С их помощью расписчики ловко и споро наносили на товар цветочные композиции хозяина.87
Расцвет тагильского лакового промысла в 30-40-х гг. XIX в. зримо обозначил два стержневых направления декорирования металлоизделий. Одно, впитавшее классические сюжеты и приемы оформления, чутко реагировало на веяния моды и культурные запросы соотечественников. Другое, в основе своей народное, самобытное, было менее восприимчиво к ученой живописи и потому придерживалось традиционной "маховой" росписи.88 В подробном освещении этот аспект не нуждается, так как всесторонне изучен Б. Павловским и В. Барадулиным, к монографиям которых мы и отсылаем читателя. Укажем лишь, что первое направление, целенаправленно насаждавшееся Демидовыми, олицетворяли династии Худояровых, Дубасниковых, Перезоловых и те художники, чье авторство выяснить затруднительно из-за плохой сохранности изделий, чаще всего не клеймившихся и предназначавшихся отнюдь не для музейных экспозиций.
Даже из богатого худояровского наследия уцелели лишь крохи, главным образом в запасниках центральных музеев. Изюминкой нижнетагильского собрания, бесспорно, оказалась шкатулка, расписанная Исааком Федоровичем в стиле миниатюры. На ее крышке посреди садовой растительности запечатлена юная няня с младенцем, протягивающим ручонки к заворожившему его цветку на стройном, гибком стебле. Весьма тривиальный по тем временам сюжет, очевидно, заимствован с какой-нибудь гравюры, но манеру худояровскую, с обилием контрастных тонов, ажурной вязью каждого бутона и лепестка, не спутаешь ни с какой Другой.
Копирование жанровых сцен и ландшафтов, переносимых с живописных полотен и эстампов на металлоизделия, было вообще характерно для представителей классического направления. Большинство из них, уяснив непреходящую ценность "Рафаэлевой галереи" Н. Демидова, обзавелись собственными наборами образцов. Прекрасную коллекцию отечественной и зарубежной гравюры имел, например, Сидор Дубасников, обессмертивший свое имя росписью выставленных ныне в Эрмитаже музыкальных дрожек.
Вместе с тем трафарет, ускорявший работу красильщиков, был в большей степени присущ фольклорному направлению лакового промысла. Ремесленники, и школой, и академией которых было кратковременное ученичество на фабрике, довели навыки "махового" письма до автоматизма. Сноровисто, вприглядку малевали они простенькие цветочные композиции. В центре обычно располагались два-три бутона роз или тюльпанов, обрамлявшихся по углам подноса веточками с мелкими соцветиями и горевшими меж шелковисто-изумрудной травы ягодками. А вот в пейзаже или натюрморте, которые требовали несравненно более сложной техники, виртуозы письма в один мазок чувствовали себя неуверенно. Впрочем, и асимметричные, схожие с лубком подносы-картины тоже находили сбыт у хлебопашцев и мещан.
И все же на рассматриваемом этапе сюжетная линия в оформлении лаковых изделий была монополией классического направления, тон в котором задавали профессиональные живописцы, дети и внуки талантливых самородков Худояровых, Дубасниковых, Перезоловых и других. Им в равной мере удавались и оригинальные зарисовки (бытовые сцены или пейзажи), и копирование гравюр ведущих художников-баталистов. Типичны для эпохи расцвета лакового промысла два подноса, хранящиеся ныне в фондах Свердловского историко-краеведческого музея. На прямоугольном зеркале одного из них воспроизведен пасторальный ландшафт с утесами, бурными потоками и летящими над теснинами оленями. На другом, овальной формы, запечатлена канонизированная сцена возвращения блудного сына, выписанная на красном фоне и окаймленная вдоль борта широким золоченым пояском.89
Достигшая во второй четверти XIX в. общепризнанного зенита, лаковая роспись помимо высокого мастерства исполнения характеризовалась необычайно широкой тематикой. Разнообразие сюжетов предопределялось несхожестью вкусов потребителей, обилием всевозможных стилей и источников, из которых они черпались. Пищу для творческого осмысления и воплощения давали лакировальщикам картины и гравюры, народный лубок, житейские будни и праздники и, наконец, окружающая природа.
Изначальным элементом уральской росписи в пору ее взлета оставалось "маховое" письмо, некогда перенесенное старообрядцами с деревянной и берестяной утвари на металл. Но квинтэссенцию составлял уже не разовый мазок с поправками и "оживками", а классическая техника, диапазон возможностей и палитра которой были неизмеримо богаче, чем у фольклорной ветви. Как тут не вспомнить об ученых живописцах, привлекавшихся Демидовыми к облагораживанию росписи. Явление того же порядка отмечают искусствоведы и в других художественных промыслах.90 Зачин в них делали крестьянские умельцы, а вот перевоплощалось ремесло в волшебное, звонкое по краскам искусство, как в Нижнетагильском заводе, только образованными рисовальщиками.
О высоком уровне "лакирного дела" в николаевскую эпоху свидетельствовали и лестные эпитеты коммерсантов, и отечественные выставки мануфактурных изделий. Первая из них состоялась в Петербурге летом 1829 г. Газетчики явно недоумевали по поводу того, что на всероссийском смотре отсутствовали превосходные сибирские подносы, отличавшиеся красивыми размалевками и прозрачным, что девичья слеза лаком, не трескавшимся даже от кислоты. Причина этого, видимо, не только в дороговизне транспортировки экспонатов, но и в осторожности Демидовых. Не хотели они показывать изделия лучших мастеров, которых правительственные эмиссары не постеснялись бы "выморочить" на фабрики Кабинета Его Императорского Величества...
Единственным тагильчанином, демонстрировавшим лакированный товар, был владелец мастерской Афанасий Шестаков. Подносы его, "четвероугольные и овальные, разной меры, красные и черные", огорчили знатоков аляповатостью цветочных узоров и посредственным, мягким лаком.91 Высшей награды среди фабрикантов лаковых изделий удостоился мещанин из Курляндии Иоганн Муллерт, наповал сразивший жюри подносом с красовавшейся на белоснежном фоне императорской семьей. Не менее искусно были расписаны и еще два подноса: с царскосельским ландшафтом по красной "земле" и с виноградной кистью на эффектном черном поле. Не страдало изъяном и лаковое покрытие Муллерта, хотя бывалые купцы отдавали все же предпочтение тагильскому лаку, не имевшему конкурентов в России и оспаривавшему реноме лучших заморских образцов.
Организацией регулярных выставок правительство намеревалось рассеять домыслы о косности российских фабрикантов, разжечь в них "соревнование и благородное честолюбие". Судя по успехам мануфактурной промышленности, радовавшей соотечественников первосортными тканями, мебелью, хрусталем и фарфором, лакированием и металлоизделиями, цели этой государственные мужи достигли.
Не зря дальновидные министры ставили во главу угла соревнование. Уязвленные лаврами немчина Муллерта и провалом Шестакова, вывели-таки уральцы родимые пятна, которые обесценивали их фирменный товар. Отказались от каллиграфического, смахивавшего на крестьянский лубок узора, которым отныне зарабатывали на хлеб только вечные подмастерья, овладели пейзажными и жанровыми композициями, делавшими их произведения в великолепной лаковой оправе желаннейшими для покупателей разного звания и достоинства. И Муллерт, и петербуржцы Ф. Коле и Ф. Петц, и москвич А. Аустен мастерами, слов нет, были отменными. Да только в конкурентной борьбе немаловажное значение, кроме совершенной техники, имеют и размеры производства. А в этом отношении бесспорное лидерство принадлежало тагильчанам. Если столичные фабриканты и курляндские мещане оперировали сотнями и тысячами изделий, то уральцы враз могли выбросить на рынок десятки тысяч.
В 1836 г. на выставке в Москве произошло знаменательное по своим последствиям событие. Впервые рядом с тагильскими подносами экспонировались жостовские. Высматривавшие товар коммерсанты весьма скептически отнеслись к жостовским изделиям из папье-маше, и это лишний раз убедило жостовцев в преимуществах уральского железа перед их "битой бумагой". Предприимчивый Осип Вишняков, а за ним и другие подмосковные лакировальщики, многое выглядевшие у миниатюристов коробовско-лукутинской фабрики, стали приноравливаться к росписи по жести. Но с привычной "битой бумагой", материалом достаточно прочным и стоившим много дешевле железа, не расставались. Долго они еще чередовали жесть и папье-маше, пока не пробил их заветный час.92
Иллюзорный, сломавший шею многим торопившимся на конкурентный Олимп успех претил тагильчанам. Они действовали по-иному: скрупулезно шлифовали и обогащали свое мастерство новыми компонентами, которые перенимали у отечественных и зарубежных лакировальщиков, изживали примитив и шаблон, соотносили индивидуальные возможности с запросами определенной категории покупателей. Лучшие мастера, окончившие демидовскую школу, адресовали товар привилегированным сословиям, а не имевшие таковой за плечами ориентировались на запросы простолюдинов. В результате производство, чрезвычайно зависевшее от изменчивых прихотей моды, неуклонно прогрессировало, и 30– 40-е гг. XIX в. оказались для него воистину триумфальными.
Тагильский лаковый промысел, снискавший уже широкую международную известность, был в это время осыпан множеством престижных наград. Особо урожайной на них выдалась Всероссийская мануфактурная выставка 1839 г. Изделия тагильских умельцев были представлены на ней как никогда ранее широко. "Путеводитель" упоминает среди экспонатов подносы, столы, шкатулки, "цыгарочницы" и другие вещи под лаком. В описании отмечалось, что расписаны были экспонируемые изделия на западный и восточный манер, а наряду с живописным декорированием использовались и "переводные картинки" – метод украшения, прежде употреблявшийся крайне редко.93
Жостовцы, как и влиявшие на них кумиры – петербургские лакировалыдики Лабутин, Кондратьев и другие, не порвав окончательно с "битой бумагой", конкурировать с уральцами на равных еще не могли. Большинство фирм, основанных иностранцами вроде Муллерта, к середине XIX в. захирели либо вообще канули в Лету.94 Европейские "лакирные изделия" вследствие высоких таможенных барьеров импортировались в Россию в ограниченном количестве, и монопольными законодателями мод на внутреннем рынке были уральцы.
Статус заводского поселения нисколько не помешал в 30-40-е гг. XIX в. интенсивному развитию Тагила. За три десятка лет население города-завода удвоилось. Особенно бурными темпами возрастала численность коммерсантов и ремесленников. Многие торговцы и промышленники были свободными от рождения или выкупались на волю благодаря сколачиваемым капиталам. К середине века в Тагиле насчитывалось более тридцати крупных мануфактурных заведений, треть из которых принадлежала фабрикантам-лакировщикам. Выделка подносов, шкатулок, лотков, столов, ковшей, отмечал современник, известных всей России и занимавших почти целый ряд на Нижегородской ярмарке, является важнейшей отраслью экономики "горного города".95
Демидовская администрация, неохотно продававшая железо из заводских лавок мелким ремесленникам, ни в чем не ущемляла наипервейших фабрикантов: Перезоловых, Морозовых, Худояровых и других. Многие из них предусмотрительно роднились с управителями и, оставаясь крепостными, закрепляли этим вольготность своего положения. Жили владельцы красильно-лакировальных фабрик в просторных домах с отдельными мастерскими, арендовали обширные сенокосные угодья, имели по нескольку лошадей, как рабочих, так и для парадного выезда.96 Поскольку ковали свой достаток подносники не ростовщичеством, то не грех им было его и показывать: облачать жен и дочек в купеческие наряды, пролететь по главной улице на лихой тройке...
В неописуемый восторг привели подарки искусников-тагильчан герцога Лейхтенбергского, обозревавшего с многочисленной своей свитой тагильское имение осенью 1845 г. Задели за живое демидовские подношения герцогу (ларцы, подносы, бронзовые и чугунные статуэтки) и прочих членов царствующего дома. А известный британский географ Томас Аткинсон, посетивший Нижнетагильский завод в 1847 г., писал в дневнике, что лакированные железные предметы выделываются у Демидовых с таким искусством, что "ни в чем не уступают японским и китайским".97
Успешная "присадка" станковой живописи к народной декоративной росписи наградила своих первопроходцев чудо-сплавом, обусловившим расцвет лакового дела и его превращение из кустарного ремесла в крупную отрасль, представленную десятками мануфактур с наемными рабочими. Местный рынок уже становился узким для лакировальных фабрикантов. Продукция с сюжетной живописью реализовывалась оптом на Нижегородской и Ирбитской ярмарках, в Москве и Петербурге, небольшими партиями экспортировалась за границу.
Расписные металлоизделия наряду с цветастыми бураками, прялками и кадушками все более проникали в повседневный быт местного населения. Поднос, теремок-шкатулка, сухарница были принадлежностью едва ли не каждого дома служащих и мастеровых Тагильских заводов, окрестных хлебопашцев. У приказчиков и смотрителей вещи эти, естественно, были тоньше и изысканнее. У простого люда – ценой пониже и внешним видом скромнее.
Клиентуру ведущих лакировальщиков составляли знать, высокопоставленное чиновничество, духовенство, гильдейское купечество. Нередко они обращались к мастерам и с индивидуальными заказами. В соответствии с тогдашней модой аристократы и удачливые в карьере разночинцы полагали для себя обязательным иметь в кабинете сибирские столики с бравурной или элегической живописью под лаком.98 Явно не согласуется с действительностью утверждение некоторых искусствоведов, будто уральский поднос, если иметь в виду социальную иерархию, распространялся лишь среди старозаветных купцов-аршинников.99 К середине XIX в., как отмечали современники, тагильские металлоизделия укоренились и в дворянской среде.
Среднее провинциальное дворянство, как известно, не коллекционировало скульптур и полотен всемирных знаменитостей. Его вполне устраивала самодельная мебель и непрофессиональные репродукции самоучек. Зато уж всякий россиянин голубых кровей, будь то офицер, столоначальник, помещик, наезжавший предзимьем с заневестившимися дочерьми в губернские или столичные города, укладывал в дорожный погребец чайный поднос. Добропорядочные хозяева усадеб встречали и провожали званых гостей, как повелось исстари, рюмочкой ароматной наливки, выносимой слугами на подносе. Для торжественных же церемоний: сватовства, поздравления с новорожденным, чествования юбиляров – наказывали домоправительницы шастающим по ярмаркам мужьям выбирать подносы, звонкие по краскам, изукрашенные букетами фантастических райских цветов.100
Встревоженное революционными событиями в Европе, царское правительство крепко держало в узде крупную фабрично-заводскую промышленность, множившую бунтарствующий "развращенный" пролетариат. В фаворе у него было совмещаемое с земледелием – гарантом от пауперизации – народное производство, разновидностью которого было "лакирное дело".101 Под сенью официальной доктрины и с благоволения владельцев тагильское имение Демидовых процветало и в тисках крепостной неволи. В 1842 г. статистика зафиксировала наличие двадцати четырех подносных заведений в Нижнетагильском заводе и двух – в Выйском. Григорий Митрофанов содержал сразу три мастерских, Иван Обрезков и Терентий Перезолов – по две.
Павел Худояров, Сидор и Василий Дубасниковы, Яков Морозов, Федор Заверткин и Иван Шабуров хоть и нанимали работников числом поменьше, но товар выпускали – любо-дорого посмотреть! Из года в год увеличивались поставки на внутренний рынок декорированных живописью металлических вещей, однако на прилавках те не залеживались, расхватывались покупателями в один миг.102
Живописные промыслы, использовавшие все более дефицитное топливо, достигли в Нижнетагильском имении такого размаха, что горное ведомство приказало местному исправнику навести справки: все ли из них дозволены начальством? На вопрос исправника, чем вызвано разнообразие и многолюдность ремесел, Тагильская контора отвечала, что, с одной стороны, "воспособление" народной промышленности продиктовано законодательством, а с другой, – фабрики железных вещей поглощают значительное количество металла. По этим причинам строительный материал и топливо администрация отпускала владельцам кузниц и мастерских бесплатно.
Уральское горное правление сочло подобную льготу неуместной и попыталось ее отменить. Но глава финансового ведомства Е.Ф. Канкрин упразднять существовавшие металлообрабатывающие заведения не разрешил, равно как и взимать за топливо дополнительные деньги. Оплате подлежала лишь древесина, заготовляемая лакировальными фабрикантами для изготовления упаковочных ящиков.103 Благодаря вмешательству министра демидовский уклад, либерализованный заводоуправителем А.Н. Карамзиным, сохранился. Правда, возникновение новых ремесленных объединений санкционировалось теперь не заводской конторой, а горным исправником...
Дифференциация росписи на объемную, по характеру своему станковую, и упрощенную "маховую" обусловила разделение потока направляемых в торговлю изделий. Подносы, декорированные многослойной живописью, вобравшей в себя строгость классицизма и одновременно артистизм заграничных художников и мастеров из Москвы и Санкт-Петербурга, обычно предназначались не для кухонного употребления, а использовались как настенные панно. Металлические зеркала, воспроизводившие жанровые сцены, парковые ансамбли, натюрморты, приобретала главным образом состоятельная, культурная публика. Эти подносы-картины, объективно говоря, и прославили, сделали всемирно известным тагильский лаковый промысел. Изделия, носившие отпечаток лубочного, то излишне каллиграфичного, то, напротив, чересчур схематичного письма, адресовались простонародью. В интеллигентных кругах они вызывали разве что снисходительную иронию.
Кстати, вписать ландшафт, натюрморт или бытовую зарисовку в прямоугольник или овал подноса было совсем непросто.104 Многих ставила в тупик эта, казалось бы, нехитрая операция. Ведь изображение надо было расположить так, чтобы оно одинаково хорошо выглядело и на столе, и в висячем положении. Вот почему даже опытные расписчики в оформлении сюжетных подносов иногда прибегали к трафарету.
Наши предки, как правило, не мудрствовали – базар, он цену скажет... Как ни ловчили торгаши-посредники, а за первоклассный товар вынуждены были расплачиваться красно. Железные "скатертки" да "картины" стоили недешево, так как требовали для исполнения особых навыков и таланта и имели в отличие от живописных холстов еще и утилитарное назначение. К чести Демидовых, не злоупотреблявших своим всевластием над крепостными, платили они за штучные изделия, расписывавшиеся для вельможных особ Худояровыми и другими самородками, весьма и весьма щедро...105
Прибыльностью, возможностью относительно быстрого обогащения выводило кормившихся им "лакирное дело" в люди. Через него обрел личную свободу и Сидор Дубасников, выкупившийся в 1854 г. на волю за десять тысяч рублей – деньги по тем временам огромные. Любопытно, что хозяева имения удовлетворили его просьбу: обучить в Выйском училище на проценты с выкупной суммы восемь подростков из бедных семей.
Приказчики могли сколь угодно грозить рекрутчиной да вицами тем, кто отлынивал от уроков на лесосеках, но отвадить тагильчан от прибыльного дела никак не получалось, и подносно-лакировочный промысел разбухал как тесто на опаре. К 1854 г., по данным переписи, в Нижнетагильском заводе около тридцати жителей имели мастерские, специализировавшиеся на отковке, росписи и лакировке подносов, ковшей, блюд и тому подобных вещей. Восемь аналогичных заведений действовали в Выйском заводе. Среди тагильчан первенствовали Худояровы (Исаак с сыновьями Дементием и Мартыном), Дубасниковы, Перезоловы, Головановы, на Вые – Челышевы с Наболиными. Две трети лакировальных фабрикантов уже не работали на заводовладельцев, выплачивая оброк. Остальные совмещали главное занятие с подрядами на углепоставках и транспортировке грузов.106
Вопреки утверждению некоторых искусствоведов о том, что сюжетная линия в лаковой росписи в 40-50-х гг. XIX в. якобы неожиданно оборвалась, сдалась в полон грубому "маховому" письму,107 классическая многослойная роспись в этот период еще доминировала, нежась в последних лучах, увы, предзакатного солнца. Еще здравствовавшие, хотя и неумолимо редеющие числом корифеи промысла воплощали на металле великолепные образцы ученой живописи. Им была чужда односторонность, узколобая приверженность господствовавшему стилю. Ностальгия по безвозвратно ушедшему возвращала их то к пышному, замысловатому в деталях барокко, то к вычурно-аллегоричному рококо. Но главнейшим божеством пантеона художников оставался воспевавший античность, идеальный по формам классицизм...
Крутая ломка и упрощение техники декора металлоизделий произошли не на переломе XIX в., а два-три десятилетия спустя. Именно тогда возобладало однослойное письмо, перенесенное, по верному замечанию А. Максяшина, с бересты и дерева на уральский металл случайно, под влиянием рыночной конъюнктуры.108
Время, предшествовавшее судьбоносной реформе 1861 г., было отягощено неурожаями и расстроившей государственные финансы инфляцией. Дороговизна провианта и сокращение емкости рынка металлов тяжело отразились на уральской промышленности. Задел российский кризис и тагильское имение Демидовых, хотя и не столь болезненно, как другие предприятия. Администрация пыталась восполнить спад металлургического производства доходами от эксплуатации золотоплатиновых месторождений, но желтого металла в истощающихся россыпях набиралось не более половины от уровня 1820-30-х гг. Разочаровали А.Н. Демидова и многолетние поиски золотой "чудо-жилы" в таежных дебрях Сибири. Едва окупавшая и до этого издержки добыча золота в енисейской тайге стала в конце пятидесятых годов приносить сплошные убытки...
Не давала ожидаемых выгод и монополия в платинодобыче. Залегавший в Соловьевых горах "белый металл" еще не получил широкого распространения в технике. К тому же самородная платина нуждалась в удалении примесей – аффинаже. Российская технология последнего, освоенная Монетным двором, была весьма несовершенной. Экспортируемые слитки подвергались за границей вторичной очистке, и все лавры доставались постигшей секреты аффинажа британской фирме "Джонсон, Маттей и К°". Скупая у Демидовых за бесценок платиновый концентрат, отечественная монета из которого в 50-е гг. уже не чеканилась, Маттей продавал очищенный металл втридорога. Д.Н. Мамин-Сибиряк сетовал: "Царственно-благородную платину не умели дома, подобно нагрянувшему в крестьянскую хату именитому гостю, и принять хорошенько... Уплывало дарованное природой богатство за море, оставляя трудягам с вашгердом расколотый грош..."109
Камнем преткновения на пути дальнейшего развития и технического переоснащения металлургического производства, выгодной реализации изделий стало отсутствие всепогодных транспортных артерий. Металлопродукция вывозилась с заводов один раз в году в весеннее половодье. По 30-50 дней сплавлялись железные караваны к месту назначения. Иначе говоря, вложенный капитал оборачивался с черепашьей скоростью. Нередко караванные барки застревали на мелководье или разбивались об утесы на извилистом фарватере Чусовой. Тогдашний главноуправляющий имением В.К. Рашет, впоследствии руководитель Горного департамента, безуспешно добивался постройки железной дороги, которая соединила бы промышленный Урал с Волжско-Камским судоходным бассейном.110 Но военное поражение и недороды опустошили казну. Бомбардируемый ходатайствами Кабинет министров побуждал уральских заводчиков самих раскошелиться на строительство железной дороги, но те, увязнув в долгах, только отмахивались...
Кризис финансового положения тагильского имения Демидовых осязаемо высвечивается фактом распродажи в 1858 г. с аукциона ценнейших художественных произведений фамильной коллекции, составлявшей гордость не только виллы Сан-Донато, но, пожалуй, и всего Западного полушария...111 Однако подчеркнем, что бремя расходов по содержанию в порядке заводов, школ, училищ, госпиталей, богаделен, на выплату пенсий владелец нес исправно.112
Как известно, Д.Н. Мамин-Сибиряк дал нелицеприятную характеристику деятельности Демидовых на Урале. Но если сопоставить эту оценку с фамильным патернализмом и масштабной благотворительностью, подтверждаемыми бухгалтерскими цифрами, воочию убеждаешься, как вредна порой в исследовании прошлого идеологическая предвзятость. Симпатизировавший народническим теориям писатель обвинял заводчиков в показухе, лицемерии, в том, что от их меценатства, пролившегося золотым дождем над Италией, уральцы, горбатившиеся на чужестранцев, да и все соотечественники, якобы не получили ни капли.113 Так ли? А чьи же искания поощряли Демидовские премии, кому служили университетские библиотеки, кто учился в Ярославском лицее, не говоря уж о тагильских очагах просвещения? Сгустил краски выдающийся литератор, чрезмерно доверившись голосу антиправительственной либерально-демократической фронды.
Не имея возможности круглый год занять все трудоспособное население на рудниках, приисках и в заводских цехах, владельцы имения давали простор ремеслам и торговле. Перед отменой крепостного права в Тагиле функционировало свыше четырехсот лавок, принадлежавших большей частью старожильческому, заводскому люду. Отсутствие у Нижнего Тагила статуса города, бесспорно, затрудняло деятельность предпринимателей, вынужденных приписываться для легализации своих торгово-промышленных операций к мещанству или купечеству Верхотурья, Кунгура или Екатеринбурга. Там за промысловые свидетельства, подлежавшие ежегодному обновлению, взималась дополнительная плата. С разъездами туда и обратно да мздой столоначальникам набегало немало. Бывало, что ополчались на чересчур предприимчивых фабрикантов, отвлекавших заводскую рабочую силу, и сами Демидовы. И все же жилось ремесленникам и коммерсантам в узловом пункте вотчины неплохо, коль скоро превосходил Нижнетагильск по частноторговым оборотам не только уездные городки, но и губернскую Пермь. Кризис, усугубленный невиданной дотоле дороговизной от повторявшихся неурожаев, стал серьезным испытанием для всех хозяйственных звеньев феодализма, в том числе и для такой его клеточки, как художественные промыслы. Спрос на декоративные металлоизделия – предметы в житейском обиходе простонародья второстепенные – резко упал. Демидовы, поглощенные заботами об упорядочении своих финансов и удержании в руках посессионной латифундии, охладевали к покровительству наукам и искусствам. Вследствие этих чисто экономических потрясений количество лакировочных мастерских сократилось к 1860 г. в Нижнетагильском заводе до десяти, в Выйском – до двух.114 Законодательство эпохи Александра II, решительно порвавшего с крепостничеством и разворачивавшего государственный корабль на новый курс, круто изменило судьбу тагильчан, изготовлявших подносы, впрочем, как и всего населения железоделательного Урала, официально ставшего именоваться после реформы горнозаводским.