Узница Магдебурга
Почти тридцать лет Анна Павловна Ходневич отработала инженером связи в Нижнетагильских электрических сетях Свердловэнерго. Многие из сослуживцев даже и не подозревали, что, прежде чем стать дипломированным специалистом в сфере связи и попасть в коллектив одного их крупнейших электросетевых предприятий на Урале, Анна Павловна прошла через жернова фашистского плена в Германии. Об этом сегодня в ее воспоминаниях.
Что такое война, я узнала в июле 1941-го, когда ясное синее небо вдруг разом наполнилось десятками, нет, сотнями черных горошин – бомб и через минуту все окрестности знаменитой Гатчины, и в том числе наш поселок Дружная Горка, утонули в оглушительном свисте и грохоте взрывов. Этот страх – массированной бомбежки и полной беззащитности перед нею, живет со мною всю жизнь...
Было мне в ту пору 14 лет. Я закончила 7 классов и поступила в Ленинградский гидрометеорологический техникум и уже даже собралась ехать на учебу, поскольку получила из техникума вызов и пропуск на железнодорожную станцию Сиверская для приобретения билета. Однако, мама, увидев этот вызов, со слезами на глазах стала отговаривать меня от поездки. Нет, она была не против моей учебы, но ведь началась война, и отпускать 14-летнюю дочь в большой город, где у нас не было ни родственников, ни друзей, ей было страшно. К тому же, одного ребенка туда она уже проводила – моего старшего, шестнадцатилетнего, брата, который поступил в военное училище и получил вызов на учебу раньше меня. В общем, я осталась в родительском доме.
Несколько раз нас, школьников, отправляли на рытье окопов, но наступление фашистских войск было настолько стремительным, что... оглянуться не успели, как они, немцы, тут как тут. В наш поселок они вошли, можно сказать, без единого выстрела, без боя, потому что поблизости от нас и воинской части-то не было, а все сельсоветовское и партийное руководство к тому времени из села выехало. Вошли немцы к нам колонной танков.
Перед войной наш отец пристроил к старому тесному дому новый, и мы туда только-только переехали. Старший брат все спрашивал: зачем, отец, нам столько комнат? А тот ему отвечал: так вас же у нас с матерью шестеро! Замечу, что позже в семье родился и седьмой ребенок.
Располагался наш дом на окраине поселка недалеко от леса, и немцы сразу же положили на него глаз и обосновали в нем наблюдательный пункт. Из окон нашего дома открывался отличный обзор на лес. Было видно любого, кто выходил оттуда. При малейшем подозрении, что это советский солдат или партизан, фашисты без промедления жали на курки своих автоматов.
Случалось, что новые хозяева устраивали и публичную казнь. Помню, как однажды, на глазах у собравшихся на школьном футбольное поле односельчан, повесили женщину лет 40–45 за то, что она приютила партизана.
Но прежде ей выкололи глаза. Истерзанное тело болталось на виселице, наверное, с неделю: чтоб нам, местным жителям, неповадно было поддерживать связь с оставшимися в лесах солдатами и партизанами.
Нашей большой семье, включая отца, которого в начале войны не призвали на фронт из-за возраста, пришлось перебраться обратно в старенький домишко. Я вела себя тихо, как мышка, стараясь лишний раз не показываться фрицам на глаза. От одного только бряцания автомата моя душа уходила в пятки. Тем более что я уже хорошо знала и видела, как из этого оружия расстреливают людей.
Осень мы еще как-то продержались благодаря тому, что у нас на подворье были куры, корова, а в огороде – картошка, морковь, горох. А ближе к зиме начался голод, жуткий голод. Помню, у нас уже не было ни коровы, ни кур, чему здорово поспособствовали наши постояльцы. Из живности осталась только собака по кличке Трезор. И в погребе тоже было пусто. В других семьях наблюдалась такая же картина.
За буханку хлеба, за кулек муки люди готовы были отдать любую ценную вещь, шапку там, меховой воротник, пальто. Мы же с мамой и младшим одиннадцатилетним братом выпрашивали муку или хлеб в обмен на ламповое стекло. Такое стекло для отца изготавливал кто-то тайно на местном стекольном заводе. Электричество в войну пропало, люди перешли на керосинки, и ламповое стекло было востребовано. Поднакопим чуток этих стекол – и в дальний путь пешком по всем деревням, до самого Пскова, а это километров 300. Туда идем недели две-три и обратно не меньше. Кто на обмен картошки даст, кто кусок хлеба, а кто-то просто нальет тарелку похлебки. Что-нибудь старались донести и до дома, ведь там с отцом оставались малолетние дети. Весной, когда из-под снега начала пробиваться трава, рвали ее, добавляли в муку и пекли лепешки. Помню, откусишь – на зубах скрипит, да что делать...
Ближе к маю к нам пришли люди от старосты и сказали, что меня и мою старшую сестру Олю отправят в Германию. Таких нас , 14–20 летних девчонок из-под Гатчины, набрался полный эшелон. Наверное, вагонов десять. Были среди сосланных и мужчины, но больше все-таки женщины. Какая же это пытка ехать несколько суток в наглухо закрытом душном товарном вагоне да еще голодными. Кто-то, помню, догадался выломать из пола доску, чтобы можно было справить нужду. За все время пути нам разрешили выйти из вагонов, наверное, раза два или три.
Наконец, говорят, приехали.
Магдебург. Объявили, что всех нас, грязных и чумазых, поведут в баню. Забрали наши поношенные ситцевые платья да кофтенки. Поджилки у меня трясутся: а вдруг это обман и нас ждет вовсе не баня? Газет мы тогда не читали, они нам просто не попадались, но сведения о том, что фашисты сжигают людей заживо в огромных газовых печах, до нас доходили. Но вот чудо: все-таки баня!
Помывшись, надели на себя свое тряпье, и нас опять куда-то повезли. Высадили из грузовиков и заставили построиться. Начали называть, куда требуются работники. Мы с сестрой молчим, держимся за руки. Нам, в принципе, без разницы, куда нас пошлют, лишь бы только нас с ней не разлучали, лишь бы остаться вместе!
И вот грузовая машина вновь заполнена до отказа, и нас, девчонок и молодых женщин, везут на военный завод под Магдебургом. Выдали там нам тоненькие серые брюки, куртку-спецовку да деревянные, как в средневековье, колодки, без пяток. Привели в красный уголок. Не верим своим ушам и глазам: два аккордеониста – молодой парень и девушка играют наш "Марш славянки", а на лакированных столах – хлеб и другая еда. Уже не помню, чем нас тогда кормили, но в память врезалось, что было очень вкусно. Нам давали понять, что в Германии нам якобы очень рады и нам здесь будет хорошо. Однако так хорошо нас накормили один единственный раз – первый и последний. Потом в лагере мы ели только овощную похлебку и на всю неделю нам выдавали по небольшому, граммов на 300-400, нарезному батону. Съем кусочек, думая о том, что надо бы оставить что-то и на завтра, но какое там завтра: все время так сильно хотелось есть, что часто съедала этот батон за один день, а то и за раз.
Анна Ходневич, 1944 г.
Жили в нашем лагере, помню, украинки. Они были нас постарше и понаходчивее, умудрялись каким-то образом варить супы, доставали где-то и морковь, и другие продукты. Иногда и нам подсказывали, где это можно достать или выпросить.
Работали на заводе мы по двенадцать часов. С 6 часов утра до 6 вечера и во вторую смену с 6 часов вечера до 6 часов утра. Мы с сестрой занимались уборкой в цехах металлической стружки, пыли. Были чернорабочими. Электронная версия historyntagil.ru. Выносили, мели, скребли, мыли, приносили. Помню, что зимой, когда ехали из лагеря на завод в грузовом фургоне, укрывались одеялами, потому что из теплой одежды у нас ничего не было. Весь наш гардероб – это рабочая спецовка.
В этом плену мы с сестрой прожили три года. Что в это время происходило дома, мы не знали. Между тем, отца нашего в 1943 году арестовали – за связь с партизанами, причем "заложили" его свои же, и наша бедная мама осталась одна с четырьмя малыми детьми. (Лишь спустя 50 лет мы узнали, что после ареста отец был отправлен в концлагерь в Германию, где умер в 1944 году). А в 1944 от родного поселка осталось одно пепелище: отступая, фашисты дотла сжигали под Ленинградом многие села, а оставшихся без крова женщин, детей, стариков в качестве прикрытия тащили за собой в Литву. В их число попала и моя мама с детьми, чудом оставшаяся живой в этих жерновах войны.
... Освободили наш лагерь американцы, а город Магдебург был освобожден советскими войсками. Собрали нас, узников лагерей – русских, французов, поляков, чехов – в воинской части во Франкфурте-на-Одере, переписали всех, зарегистрировали. Некоторым сразу разрешили поехать домой, а кому-то велели задержаться. Мы с сестрой оказались в воинской части. Работали в мастерских, на трофейных складах. Неожиданно я заболела. Температура поднялась за сорок. Оказалось, что подхватила брюшной тиф. Почти месяц пролежала в госпитале без сознания. Моей радости не было предела, когда мне, наконец, разрешили встать. Но, поднявшись с постели, я тут же упала. В ногах совсем не было сил, и еще месяц я провела в госпитале.
В 1946 году весной мне разрешили вернуться в СССР. Домой, конечно, страсть как хотелось.
... Вышла на железнодорожной станции недалеко от Дружной Горки. На душе и радостно, и тревожно одновременно. Спрашиваю земляков, остался ли кто в селе Дружная Горка, называю мамину фамилию и слышу вдруг утвердительный ответ. Были бы крылья, взмахнула и в одну секунду кинулась бы в мамины объятья. Но крыльев у меня нет, а в руках чемодан, с которым быстро не побежишь. Сколько-то уже прошла, как навстречу едет грузовик, тормозит за несколько метров до меня, и из него выходит... мама! Видимо, кто-то со станции ей уже сообщил, что я приехала. В стареньком залатанном платье, вся постаревшая...
Эту встречу после трехлетней разлуки в полной безвестности не описать никакими словами. Как оказалось, живет мама с детьми в какой–то комнатке при стекольном заводе. На этот завод приняли и меня – в стеклодувный цех. Но мне очень хотелось учиться. И я отпросилась у мамы в Ленинград, где поступила в техникум связи. Дали мне там место в общежитии, стипендию 140 рублей.
Прожить на эти деньги было невозможно, и я устроилась на военный завод. Днем училась, а вечерами – работала.
Случалось, что на уроках от усталости засыпала. Тем не менее, закончила техникум с одной четверкой в дипломе. Остальные – пятерки. Однако рассчитывать на то, что меня оставят в Ленинграде, я не могла. Из-за Магдебурга. Как и все другие, кто был в плену у немцев и работал на них в Германии. Можно было, конечно, попроситься на распределении в Псков, но массированные бомбежки превратили этот старинный и красивый русский город в руины, смотреть на них было выше моих душевных сил. В сельскую глубинку тоже не хотелось.
Когда дело дошло до распределения, сказала, что хочу работать в любом крупном городе. Так вот и оказалась в Нижнем Тагиле. Три года отработала инженером связи на городской телефонной станции и почти тридцать лет – в Нижнетагильских электрических сетях. Встретила в этом уральском городе любовь на всю жизнь и родила сына. Дай Бог, чтобы молодое поколение никогда не узнало, что такое плен и что такое война.
Расспросила и записала Елена ПИШВАНОВА.
Литература: Газета "Тагильский рабочий" от 12.12.2009.