Четыре посвящения
Стихи, посвященные Степану Яковлевичу, мне хочется предварить небольшим вступлением. Это не комментарий к стихам. Суть этих заметок – воспоминания, что, в свою очередь, диктуется прежде всего характером, направленностью номера журнала: как можно больше сохранить фактического материала о нашем замечательном земляке, о его отношениях с родными, друзьями, коллегами по увлечениям... В частности, эти заметки – попытка очень кратко рассказать о наших отношениях.
Познакомились мы где-то в конце 60-х годов. Степан Яковлевич тогда еще заходил на заседания литературного объединения при газете "Тагильский рабочий". Там мы и встретились. Сам я был новичком. А о нем услышал много раньше. Его имя часто упоминалось на занятиях литературной группы при "Тагильском металлурге". Была и такая ... И, кстати, работала хорошо. Входили в нее Петр Воскресенский, Федор Лоенко, Флегонт Зырянов (все трое писали стихи), Борис Тян, Василий Галущак (писали очерки, зарисовки) и другие. Появлялся в группе и Владимир Константинович Печенкин) (у него была уже своя книжка рассказов "Исказительница"). В "Тагильском металлурге" впервые были опубликованы и мои стихи.
В городском литобъединении в корифеях ходили упоминаемый уже В. Печенкин, Эрвин Потоскуев, Михаил Созинов... Но и они с уважением относились к Степану Яковлевичу. Ведь его стихи начали появляться в городских газетах еще до войны. Он помнил и увлекательно рассказывал об Алексее Петровиче Бондине и литературных занятиях, проводимых писателем. Активно публиковался в послевоенные годы. И все, конечно, знали о его большой работе по псевдонимике.
Так вот и Степан Яковлевич иногда заходил в литобъединение. Но уже вскоре не стал там появляться совсем. Причиной тому стали конфликтные отношения с руководителем. Вероятно, не место говорить о них здесь. Отмечу лишь, что по тем же причинам вышли, к сожалению, из литобъединения и В. Печенкин и Э. Потоскуев.
Наши отношения со Степаном Яковлевичем развивались, встречи стали более частыми. Жил он тогда, а точнее – ютился, в комнатушке на проспекте Строителей. Условия были ужасными. Как рассказывал Степан Яковлевич, помещение, превращенное в "комнату" и именовавшееся "отдельной", было когда-то кладовой. Несколько прибранное, оно никогда не имело жилого вида и духа. Одно окошко, в нише за ширмой – раковина с холодной водой и унитаз. Разумеется – стол, кровать, книги. В помещении постоянно влажный воздух со стойким запахом уборной. С наступлением похолоданий, не говоря уже о зимних холодах, Степан Яковлевич в своей "комнате" надевал валенки и набрасывал на себя зимнее пальто. Никогда не предлагалось раздеться в эти периоды и гостю.
И сколько было унизительных хождений и прошений в профком и совет ветеранов войны НТМК, пока он получил однокомнатную квартиру в новом доме на Гальянке.
Иногда он приходил ко мне. Но чаще шел к нему я. Он жил один. Вел полузатворническое бытие. Никто нам не мешал. Родные приходили редко. Больше по праздникам – поздравить.
Встречи наши были долгими. Не всегда хватало дня. Неторопкие беседы. Он вообще был нетороплив, как мне казалось, даже медлителен, и в движениях, и в разговорах. Словно будто взвешивал. Давал читать, комментируя, полученные письма. А писем он получал много. Чаще всего деловые. Бывали просьбы оказать содействие. Показывал книжные новинки – магазины (книжные) он посещал регулярно, и без покупки не уходил. Всегда находил что-то для себя интересное, нужное. Разговоры наши часто прерывалась длительными паузами, не стесняющим друг друга молчанием. Случалось, каждый из нас начинал заниматься своим делом: он – картотекой или ответными письмами, я что-либо читал, делал кое-какие записи.
Почти всегда на столе у нас стояла бутылка вина, крепленого (сухое он не любил), последние годы избегал пить, разве что пригубливал. Мы много курили. Он – свой любимый "Беломор".
На стене висел сетевой радиоприемник, который никогда не выключался, только иногда регулировался, чтобы "не кричал". Родные подарили ему телевизор. Правда, не новый. Но он его так и не подключил, хотя это можно было сделать и предлагалось много раз. Телевизор он не любил. И когда бывал у меня – всегда отказывался посмотреть какую-либо программу.
В 1984-1986 годах мне довелось жить и работать в Болгарии. Прекрасный солнечный край. Добрый дружественные и уважительные отношения. И при всем этом – какое-то одиночество. Вероятно, связывалась многолетняя привычка общения с близкими людьми, чего там, конечно, не было. Письма писать я не любил, писал с трудом. Перечитывая их тут же, видел сухую информативность написанного, и самому становилось скучно. То ли дело, когда друг против друга...
Вот тогда я и взвыл... И стал писать "Письмо другу" в стихах. Писалось оно почему-то долго – около четырех месяцев. Но это давало мне возможность почти ежедневно возвращаться к нашим встречам-беседам. Благодаря в ответном письме за стихи, Степан Яковлевич называл их "очень молитвенными". Так оно и было. Признаться, я очень боялся, что его труд не будет завершен. Тому было много оснований. К сожалению, мои опасения сбылись.
Второе стихотворение-посвящение "Не надо, мой друг, обольщений..." написано тоже в Болгарии, и тоже в 1985 году, но уже в конце (ноябре). Его я не высылал Степану Яковлевичу, считая незавершенным. Мне и сейчас так кажется. После возвращения эти стихи я читал ему сам, высказывая свои сомнения. Перечитывал и он, говорил, что "все тут на месте", "сделано нормально", "нечего голову ломать" и что "можно даже предлагать к публикации". Голову, правда, я больше "не ломал", но и не делал попыток публикации.
В августе 1987 года городской клуб краеведов, членом которого был Степан Яковлевич, организовал экскурсионную поездку в поселок Висим. Заседания клуба в последние годы стал посещать и я, по приглашению Степана Яковлевича.
Старенький автобус запрыгал во тагильским улицам, а потом по Черноисточинскому шоссе. Было тепло и сухо. В салоне автобуса стояла пыль. По микрофону рассказывали что-то экскурсовод и местные краеведы. Мы сидели на последнем ряду и ничего не слышали.
Откуда-то набежала строка: "Махнем-ка, друг, из Азии в Европу..." Мы останавливались у "Канавы", у столба "Европа-Азия", осматривали дом-музей Д.Н. Мамина-Сибиряка, бродили по поселку, ели висимский пышный белый хлеб, а строка эта не покидала меня. К тому же она обрастала зримыми и полузримыми деталями... Дня через два-три я прочитал Степану Яковлевичу стихотворение. Помолчав, он оказал: "Хорошо...", потом добавил: "Хорошая зарисовка..." Почему зарисовка, я так и не понял.
В последние годы Степан Яковлевич чувствовал себя, как говорят, по годам, а точнее – по пережитому. Он становился еще медлительнее, даже говорить ему, казалось, все трудней. И в конце 1989 года он чувствовал себя уже плохо. В больницу обращаться отказывался. У него отекли ноги, ходил он с трудом. Только зимой, против его воли, были приглашены врачи. Периодами наступали улучшения. Он очень жалел, что, вероятно, в мае не сможет поехать на встречу с боевыми товарищами.
В один из дней первой половины апреля 1990 года мы сидели на кухне. Прескверное состояние. И у него, и у меня. Он худющий. Несколько дней не брит. Все перевернулось и в природе и в нашем отечестве. Мы больше молчим. За окном обширный двор, покрытый ледяной коркой. Накануне была оттепель, лил дождь. И – мороз. По двору ветер гоняет всякий хлам. Беспросветность.
Вечером этого дня я читал и рассказывал Степану Яковлевичу наброски стихотворения "Ночь". Он молчал.
Письмо другу
(Ранее стихотворение названия не
имело)
Ст .Я. Черных
Здорово, друг мой.
Здравствуй, старина!
Дай, обниму.
В душе такая смута...
Давай стакан граненый для вина –
Для горького полынного вермута.
Клади на стол свой вечный "Беломор"...
Года летят –
Так раньше дни летели...
О боже мой!
С каких же это пор
Друг против друга так вот не сидели?!
Я знаю,
На Гальянке нынче грязь
Сковал мороз и превратил в булыжник.
А ты один.
Ты слов торопишь вязь,
Отшельник мой,
Колдун и чернокнижник.
Перебираешь скучные тома,
Не думаешь о славе и успехе...
А рядом воспаленные дома
Поют и пляшут, задыхаясь в смехе.
А сколько пьют!...
Иные – во как! – прут.
Полно талантов и в Перми и в Туле.
Я, брат, боюсь за твой великий труд.
Или ничто не пропадает втуне?!.
О дай-то Бог...
(Я суеверен стал,
И по ночам, как в ожиданьи битвы,
Пред памятью – как пред иконой встав –
За близких мне
Твори в тиши молитвы.)
О дай-то Бог!.
Храни тебя... Храни
Тебя и труд твой, и твое здоровье
От всех напастей.
Да продлятся дни! –
Я заклинаю дружбой и любовью.
Пусть сладким будет папиросный дым.
Мы от вина чуть-чуть хмельными станем.
Утраты вспомним.
Молча посидим.
И годы жизни нашей полистаем.
1985. Болгария, г. Перник
На фото надпись: "Степан Черных, авг.39. Ольге"
Не надо, мой друг, обольщений
Ст. Я. Черных
Не надо, мой друг, обольщений –
Не те мы с тобою, что прежде:
Прошли мы круги превращений,
Не веруем больше надежде.
А сердце порою забьется.
Но только не громко, не шибко,
Возможно, судьба улыбнется,
Но грустною будет улыбка.
Вот радость – прошедшая осень:
Так было легко и приятно, –
На фоне темнеющих сосен
Такие стоцветные пятна
Печально: она миновала
И, может, уже не приснится,
Как та, что без вести пропала,
Далекого детства синица.
И все теперь – где-то, когда-то –
Надежды, успехи, обманы...
И только потери, утраты
Зияют рубцами, как раны.
Но все принимая спокойно,
Почти ни о чем не жалеем,
Не тянемся к чаше застольной –
От воспоминаний хмелеем.
Ноябрь 1985 г. Болгария, г. София.
Висим
Ст. Я. Черных
Махнем-ка друг, из Азии в Европу,
Полсотни верст – прогулочка, пустяк.
А там – Висим, а там такие тропы,
И там родился Мамин-Сибиряк.
Там в домике уютном и стерильном
(Хвала потомкам – помнят, берегут)
Пропитанные запахом старинным
И чудом сохраненные живут.
Почти неразличимые приметы
Тех, в бездну утекающих времен,
Предметы быта, книги и портреты,
И тишины самой особый звон.
Шайтанка там и Утка Межевая
Слились с Висимом, отжурчав в лесах.
Там теплится печальная такая,
Полуживая быль о "трех концах".
Там можно духа предков причаститься,
Раскаиваясь, плача и молясь.
Чтоб никогда потом в пути не сбиться
И чтобы с кровным не терялась связь.
Август 1987 г.
г. Н. Тагил – п. Висим
Ночь
(Стихотворение публиковалось в
газете "Тагильский рабочий")
Снег. Гололед (был дождь на днях). Поземка
На всех дорогах и во всех дворах
Гребет-взбивает пыль и снег, и прах...
Ночь близится. Сгущаются потемки.
В душе тоска, смятение и страх.
А за полночь еще одна остуда:
Снег как-то разом в ливень перешел,
В окно ударил... И разбил. На стол
Хлестнул водою. Милая причуда
Природы или грубый произвол?
Кому такое светопредставленье
Понравится и принесет покой?..
Холодный пот холодною рукой
С лица стираю. Чудится явленье
Нечистых сил.
А, может, Всеблагой
Всевышней волей насылает кары
На нас за наши тяжкие греха,
За скверну и бескровные стихи...
Как мы живем?! Безгласые отары,
Царят над нами волки-пастухи.
Тьма за окном.
Ночь бесконечно длится.
И небо давит – тяжелей свинца.
Паденьям нашим не видать конца.
Упасть бы на колени... Помолиться.
Во имя Духа, Сына и Отца,
Но не умею и молитв не знаю...
В.А. ЧУГУНОВ