Памятная книга
В моём паспорте записано место рождения - Нижний Тагил, хотя детство прошло далеко на его окраине, которую со временем поглотил молох гигантского металлургического комбината.
Давно – уже более сорока лет – я проживаю на юге, на берегу Азовского моря. А тут брат прислал мне фотоснимок. Раньше я этого снимка не видел, не знаю, где Иван его разыскал… На нём наш 3-а класс и дата 1946-1947 г. Всматриваюсь – кто есть кто. "Иных уж нет, а те далече…" Нет нашей первой учительницы Зинаиды Васильевны Юхтановой – умерла от туберкулёза. Нет сидящей прямо за мной красивой улыбающейся девочки Симы – бросилась под поезд, уже будучи взрослой…
В первом ряду, справа от меня, два товарища, барачные комнаты которых никогда не закрывались от моих посещений. Первый, Николай Левченко (Колька Лечик, как мы его тогда звали) теперь известный, талантливейший тагильский график. Рядом с ним – Ваня Тарбеев, Несколько лет назад, отдыхая с семьёй в Таганроге, Иван Владимирович, главный инженер какого-то громадного стройтреста в Тольятти, разыскал мой адрес и заехал ко мне в Ейск. Барачная комната Тарбеевых была напротив нашей. Это была постоянно голодная, но очень дружная и добрая семья. Помнится, как- то зашёл к ним, мать поджаривает на сковороде горох с солью и делит его поштучно. Николаю – студенту горного техникума – столько горошин, Ваньке – столько, маленькой Клавке – столько…
Дальше по ряду – Коля Кулик, неистовый разоритель воробьиных гнёзд…
Узнаю Витальку, сына директора нашей школы Валентины Владимировны Лихомановой. Обычно на таких снимках присутствует и директор, но на этом снимке её нет.
Вспоминаю…
Мама деревянной палкой вытаскивает из кипящего большого прокопчённого чугуна, стоящего на плите, бельё и бросает его в самодельное жестяное корыто, стоящее на полу.
Пар густым облаком стелится под потолком, оседает на стёклах единственного окна барачной комнаты, а электролампочка, свисающая на крученном, побеленном известью проводе, светит, как луна, то ярко, то тускло из-за облаков пара.
Пол, покрытый выкрашенным в тёмнозелёный цвет толем и разлинованный полосами в виде квадратов, с пересекающимися диагоналями, хорошо держал все лужи, скапливаемые вокруг корыта. Стоял сырой душный запах общественной бани, куда по субботам барачные пацаны ходили мыться со своими отцами.
Стол, две кровати, деревянная со спинкой скамья, два самодельных стула, сундук и размахивающие маятником ходики являлись достопримечательностью комнаты.
На календаре значился конец декабря 1945 года. За окном темнело, и я поглядываю на часы, дожидаясь того времени, когда можно, наконец, одеться и убежать в школу, в которой учился и в которой живёт мой друг Виталька с сестрой и мамой – директором начальной школы, пригласившей меня на ужин.
Школа внешне ничем не выделяется среди множества Т-образных и Г-образных длинных бараков, но внутри, в центре её был небольшой зал с деревянными, сколоченными из досок колоннами, за которыми можно было прятаться, когда на перемене , устав от галдежа и топота бегающей ребятни, кто-то выходил из учительской и громким окриком приостанавливал детские шалости.
В уголке зала, рядом с окном, висит витрина с "Пионерской правдой". Газета подолгу не менялась, но всё равно во время перемены возле неё кто-нибудь стоял, рассматривая смешные рисунки бесконечной, из номера в номер, серии карикатур "Приключения Феди Печкина".
Как и бараки, школа строилась спецпереселенцами, в огромном количестве привезёнными сюда под видом раскулачивания из многих регионов страны для строительства Новотагильского металлургического завода и Уралвагонзавода.
До постройки бараков, школы, яслей, бани, вошебойки, клуба здесь простиралась глухая болотистая тайга, и обживание этих мест сопровождалось гибелью множества людей. Только из нашей семьи здесь от голода и болезней погибли дедушка с бабушкой, сестра и брат.
Наш участок бараков носил название "Вторая площадка". Неподалеку располагались такие же участки с такими же бараками, но с другими названиями: "Кокс", "Пионерский посёлок", "Старый посёлок" и другие.
Мои сверстники из чувашских, украинских, марийских, белорусских, русских семей, родившиеся здесь, как и я, никогда не задумывались, отчего их родители строго по рёву заводского гудка, заглушавшему далеко всё вокруг, спешно выходили на работу в дождь и жестокий мороз; отчего на их лицах, кроме постоянной тревоги и озабоченности, так мало радости; отчего вокруг нищета и убожество.
Эти "отчего" в том возрасте у нас не возникали – ничего лучше мы не видели, так что не с чем было сравнивать. Наши заботы замыкались в основном на той радости, если ты наелся досыта хлеба или какой-нибудь съедобной болтушки. Не помню, сколько в то время полагалось ребёнку по хлебной карточке, но в школе иногда давали по кусочку хлеба. Это лакомство мгновенно проглатывалось, или, как конфетка, рассасывалось под языком.
Школа была недалеко от нашего барака, но по пути к ней приходилось переходить железнодорожный путь, по обе стороны которого громадными длинными холмами, уходящими перспективой в сторону завода, лежала разбитая наша и немецкая военная техника. Электронная версия historyntagil.ru. Летом, когда снег не засыпал этот металлолом, можно было повертеться на вращающихся платформах бывших зениток, обследовать внутреннее устройство танков и танкеток, каких-то частей самолётов, заняться примеркой "головных уборов" - наших и немецких касок, продырявленных, помятых, иногда целых.
Я прибежал в школу, оставив за её порогом скрипящий снег и колючий морозный воздух. С Виталькой мы сидели за одной партой. Писали тогда перьевыми ручками, у него была скверная каллиграфия, масса грамматических ошибок. Я, как мог, помогал ему, и это нас сблизило. Видя во мне положительный пример, его мама способствовала этому, и мне иногда приходилось бывать у него, готовить вместе домашние задания.
Сама Валентина Владимировна казалась мне очень строгой, и многие ребята её боялись. Но она была справедливой, доброжелательной, всегда внимательно слушавшей при разговоре, и, конечно, на посёлке она была очень уважаемым человеком. Здесь же, в нашей школе работала и сестра директора Вера Владимировна. (Сын Веры Владимировны – известный ныне деятель тагильской культуры Вадим Иванович Чалухиди).
(Много позже я узнал, что на Урале их семья оказалась по эвакуации из Крыма. Муж Валентины Владимировны был арестован в 1937 году, спустя полгода его выпустили за отсутствием улик, но вскоре он умер от нажитых во время заключения болезней).
Быстро проскочив холодный пустой зал с тускло светящимися редкими лампочками, я вошёл в небольшой коридорчик, по обе стороны которого находились комнаты для хозяйственных нужд. Одну из комнат занимала семья директора школы.
Натопленную, перегороженную голубой фанерной стенкой комнату освещала большая лампочка, отчего было очень светло. Этажерка с книгами, небольшая овальная картина, изображавшая опушку леса со стогом сена в желто-розовом закате дополняли теплоту и уют, а накрытый клеёнкой стол с тарелками супа, от которых поднимался пар, и хлебом в хлебнице создавал праздничный настрой.
Кроме меня, гостем Витальки был Гриша, сын сторожихи, обучавшийся в параллельном классе и также проживавший с мамой при школе. Быстро покончив с вкусным ужином, разомлевшие, раскрасневшиеся от еды и тепла, ещё не вставая из-за стола, мы получили по подарку. Мне досталось глянцевое красное яблоко, плюшка (так называли тогда булочку) и книга.
Прибежав домой, поделившись с младшим братом съедобным, я развернул бумагу, в которую была завёрнута книга. Н.В. Гоголь, "Вечера на хуторе близ Диканьки", прочитал я на обложке. На внутренней её стороне рукой Валентины Владимировны надпись: "Всем, всем я обязан книгам, я люблю книги, каждая из них мне кажется чудом. М.Горький".
С того дня я начал открывать другой мир: сказочный, загадочный и светлый, где в избытке был хлеб, пироги, сало и колбасы, вареники, галушки, пампушки, горы дынь, арбузов, тыкв и других сказочных яств Конечно, моё понимание "Вечеров" преломлялось в том возрастном периоде, в котором я пребывал тогда, - голодном и нищем, и не только для меня, а для всех без исключения детей спецпереселенцев. Это потом, повзрослев и перечитывая книгу, я заново открывал тот мир с его насущными жизненными проблемами, неправдоподобными явлениями, любовью и страданиями молодых и искромётным юмором писателя.
Я смеялся, представляя дьяка диканской церкви в сапогах, смазанных лучшим смальцем, "какого иной мужик с радостью положил бы себе в кашу", или видел казака Свербыгуза, отбивавшего так поклоны, что было слышно по всей церквушке, и на ум приходила пословица, высказываемая иногда в мой адрес моей мамой: "Пошлы дурака Богу молыться, то вин лоб побье…"
Прошли годы. Спецпереселенцам дали "вольную", да и бараки постепенно рушились под бульдозерным натиском для новых цехов металлургического комбината. Я уехал из барака служить в армию и после трёх лет отсутствия опять вернулся в барак, но другой, вскоре тоже исчезнувший. Не стало "Второй площадки", исчезли и другие посёлки. Изменился ландшафт из-за параллелепипедов и кубов различных цехов, паутины железнодорожных линий, коптящих днём и ночью домен и мартенов.
Ушли в небытие многие, кто, испытав унижение неволи, нужду и лишения, строили всё это. Не стало и Валентины Владимировны Лихомановой.
Натыкаясь иногда в своём книжном шкафу на подаренную ею книгу, я думаю, что "Вечера на хуторе близ Диканьки" были подарены мне не случайно: ведь можно было преподнести рассказы А.Гайдара или повествования о пионерах-героях, самым популярным из которых был Павлик Морозов, или, наконец, "Русские народные сказки" - любая книга в то время для нас – детей спецпереселенцев – действительно являлась чудом.
Конечно, Валентина Владимировна знала о наших семьях все. И всё же, думаю, вряд ли ей было известно, что родина моих родителей и дедов – село Яновщина, принадлежавшее когда-то самому Николаю Васильевичу Яновскому (Гоголю), автору этой книги. Да и сам я тогда этого не знал…
Прошло почти шестьдесят лет после этого снимка. И ещё с большей нежностью я вспоминаю свою первую школу № 59, её директора, учителей, друзей-одноклассников. Своё тагильское детство.
Г. Ейск, Краснодарский край
С.Т. Коверда