Мост Патона
Мне еще посчастливилось увидеть Евгения Оскаровича живым. Мощный лоб, властный, суровый взгляд и белые-белые усы, делающие его лицо добрым, по-домашнему не защищенным. Нельзя было не восхищаться силой его мысли, невероятным трудолюбием; инженерной смелостью. Но людей с такими достоинствами немало. Меня потрясло другое: каким человеческим мужеством надо было обладать, каким новаторским потенциалом, чтобы, почти достигнув шестидесяти лет, став всемирно известным специалистом в области строительства мостов, оставить любимое дело и безраздельно отдаться новому. Учиться самому. Растить учеников. И успеть создать свою революционную науку, преобразующую традиционное производство. Науку, которая первой среди других наук рванулась навстречу практике.
Клепать? Нет. Варить!
Время действительно приближалось к тому неизвестно кем установленному рубежу, когда красной итоговой чертой судьба перерезается надвое: тут еще жгучий интерес к движению, кипящий котел дел, необходимость личного участия, там – может и неспешное, однако никого еще не пощадившее угасание.
Но драматизм этих мыслей не тревожил Патона в ту пору. Он был поглощен другим: поиском выхода из тупиковой ситуации в деле, которому отдал всего себя, казалось, без остатка.
Жизнь предлагала новые темпы. "...Никогда еще я не ощущал в себе столько молодых сил,– вспоминал Евгений Оскарович.– Я уже вылез из своей "профессорской" скорлупы и теперь не только не прятался от жизни, но пуще всего боялся другого – отстать от нее".
Многое изменилось в мостостроении: наука упростила способы расчета мостов, конструкторы обрели умение упрочнять легкие пролетные строения, и только все это крепилось кустарно и изнурительно долго – заклепками. Черный от зноя и ветра клепальщик знал свою работу: ловко размечал соединяемые части конструкции, накладывал их друг на друга, делал проколы, сверлил отверстия, вставляя в них нагретые заклепки, и обжимал. Десятки тысяч заклепок, и каждый раз вот так. Ведь это же унижение для инженера видеть такой труд и беспомощно признавать его неизбежность. Но чем заменить клепку, этот великий инженер еще не знал...
Случилось так, что летом 1928 года он проводил испытание моста на небольшой железнодорожной станции. В рабочем пространстве вспыхивали голубые зарницы. Невиданное прежде зрелище овладело им безраздельно. Электросварка. Надо же. Читал, теоретически представлял, но чтобы вот так, просто... "Не знаю, сколько я так простоял,– вспоминал он. – Мысль моя работала напряженно, стремительно. Может быть, это и есть он – тот ответ на давно мучающий меня вопрос! Какой удивительно простой и экономный способ соединения металла!"
Как случалось не раз, фантазия его увлеченно бежала вперед. И он уже видел не клепаные, а сварные мосты, вагоны, корабли, цистерны.
Много лет спустя из его уст прозвучат пронзительно искренние слова:
"Часто случается так: пока человек – профан в каком-то новом для него деле, пока он смотрит только со стороны, все кажется ему понятным, доступным и немудреным. Так было и со мной.
Внешняя простота сварки, та легкость и непринужденность, с которой оперировал держателем молодой рабочий, рождали у меня тогда представление о сварке как о чем-то весьма несложном: достаточно сдвинуть соединяемые части вплотную друг к другу, зажечь электрическую дугу, она расплавит свариваемый металл и пруток – электрод, и сварное соединение готово...
Я продолжал заниматься мостами, но впервые в жизни мои интересы раздваивались. Никому пока не признаваясь в этом, я начал знакомиться со сварщиками, ездить на заводы, где можно было посмотреть сварку, так сказать, в натуре, и на различных объектах изучал всю тогдашнюю специальную литературу. И вот тогда-то я стал понимать, что электросварка – настоящая и самостоятельная область науки, в которой многое уже сделано, но еще больше остается неизведанного и неизученного. Это не только не отпугивало, а, наоборот, еще более увлекало меня".
Так Патон стал сварщиком. Его решение вызвало в академии недоумение. Именно в это время его избрали действительным членом АН УССР, и это было признание его работы именно в области мостостроения. Теперь оказывается все позади: 30 лет работы, своя научная школа, кафедра в политехническом, уникальный кабинет мостов, созданный своими руками, учебники, им написанные... С несвойственным ему восторгом он говорит: "Я – сварщик!"
В те годы СССР становился сплошной стройкой. Дома вечерами Евгений Оскарович размечал на карте страны гиганты пятилетки. Ученый, как никто другой, понимал, что будущее принадлежит электросварке, что эта на первый взгляд узкая область техники таят в себе почти неисчерпаемые возможности.
– Начинать никогда не поздно, если только к новому делу лежит душа,– говорил коллегам Евгений Оскарович.
Сначала на заводе "Большевик", затем в Академии наук появляется лаборатория сварки – коллектив из четырех человек, который и стал началом нынешнего восьмитысячного, известного всему миру Института электросварки, гордо несущего имя своего основателя.
Но тогда многие специалисты боялись рисковать, приходилось мало что работать с утра до ночи, но еще и ездить по предприятиям вместе со сварщиком Антоном Стебловским и "агитировать электродом". Вскоре они получили заказ шахтеров и металлургов Донбасса. Первая пятилетка мощно двинула вперед развитие электросварки. Уже на строительстве Магнитки вопреки расчетам и возражениям американцев переход на сварку позволил сэкономить 25 процентов металла и вдвое сократил сроки изготовления конструкций. Он не раз в эти дни задумывался о горькой судьбе выдающихся открытий В. Петрова, Н. Бенардоса, Н. Славянова – этих блестящих умов России, инженеров удивительной научной интуиции. Нужен был Великий Октябрь, чтобы русские изобретения получили прописку на русской земле и стали служить народу.
Жизнь ставила вопрос о создании института сварки. Президент академии Александр Александрович Богомолец идею поддержал, но денег хватило только на строительство здания.
Недавно я прочла у Е.О. Патона о той поре строчки, будто написанные сейчас: "Государственный карман мы берегли, старались пореже обращаться к нему, и с удовольствием отмечали, что хоздоговорные средства Института неуклонно растут. Со временем они достигли миллиона рублей и вдвое превысили утвержденный академией бюджет. Я старался вести дело так, чтобы институт ни от кого ни в чем не зависел и имел в своих стенах все необходимое для всесторонних научных исследований и внедрения их результатов в производство".
Институт набирал темпы, объемы работ и популярность. Однако Патон временами мрачнел и высказывал свое недовольство. В сварке ему не нравилось то же, что и в клепке, – медленный ручной процесс. Он был уверен, что искусную руку сварщика должен заменить безотказный автоматический механизм, управляемый человеком. И к 1936 году задача автоматической сварки была решена.
Евгений Оскарович внимательно следил за газетами. Его занимало стахановское движение. Подробностей было мало. Решил устроить в институте встречу стахановцев-сварщиков.
– Не обижайтесь, Евгений Оскарович,– сказал один из них.– Пока нас, таких, что дают двойную норму, мало. А завтра будут сотни, тысячи. И как бы мы не оставили ваши автоматы позади. Не грех бы над этим подумать... пока есть время.
А времени не хватало. Катастрофически. Количество актуальных задач росло. Требовалась глубокая теоретическая проработка – искали, экспериментировали, шли на выручку практикам. ИЭС работал без регламента. В отличие от родственных академинститутов здесь появилось свое конструкторское подразделение. Урок, данный стахановцами, даром не прошел.
Танкоград
Все было готово к тому, чтобы сделать последний решающий шаг: набрать скорость и производительность. Свой новый метод они назвали "Автоматическая скоростная сварка под флюсом". Это была революция в промышленности. Если сварщик варил 5 метров шва в час, то новая установка – 30. Если у "ручника" три четверти мощности дуги пускалось "на ветер", то флюс надежно защитил тепло от утечки. Из-за того, что мощность дуги была собрана в "кулак", стало возможным проваривать металл на большую глубину и делать это на повышенной скорости. Наконец, осуществилось то, что всегда задевало инженерное самолюбие Патона: сварщик больше не горбился, не надо было держать тяжелый защитный козырек, глотать ядовитую гарь. Теперь он работал сидя или стоя. Он, оператор, управлял станком. Шов получался плотным, однородным, красивым. Тогда, в сороковом, Евгений Оскарович знал, что работы еще невпроворот, хотя задача решена в принципе. В институте впервые собралось всесоюзное совещание сварщиков, на котором он откровенно рассказал, как новаторы-стахановцы принудили ученых быстро и решительно перестроиться.
Патона вызвали в Москву. Через несколько дней он держал в руках постановление правительства и ЦК партии о внедрении скоростной сварки под флюсом. И его, человека, которому уже пошел восьмой десяток, Сталин просил переехать на полгода-год в Москву и организовать выполнение этого установления, дать бой консерваторам.
Он чувствовал себя непривычно и неуютно в большом совнаркомовском кабинете. Первым делом сменил шикарный чернильный прибор на школьную невыливашку, а дальше он уже ничего не замечал. Здесь он трудился 13–14 часов в сутки и еще выговорил себе право раз в месяц проводить неделю в Киеве, в своем институте, который работал уже на 20 крупнейших заводах страны.
30 марта 1941 года он записал в своем дневнике: "Мне присуждена Сталинская премия первой степени за разработку метода и аппаратуры скоростной автоматической сварки! Об этом объявлено в газетах. Это для меня не только огромная радость, но и полная неожиданность. Насколько я знаю, Украинская академия наук не выдвигала моей кандидатуры..."
Встречи с наркомами, посещение заводов, координация усилий. При серьезных трудностях он всегда чувствовал поддержку Н. Хрущева и В. Малышева. Иногда становилось досадно и одолевали мысли: должен ли ученый воевать, доказывать, что новое лучше старого. Он жил "на колесах": Брянск, Подольск, Калинин, Горький, Ленинград. "Устаю я основательно, но зато собственными глазами вижу, как наши головки варят под флюсом огромные котлы, железнодорожные вагоны, крупные балки... Еще только май, а на многих заводах не только смонтировали установки, но и пустили их в ход".
Найти что-то и похоронить в своих лабораториях – кому это нужно? Перевести открытие на язык техники, довести до заводов, поставить на ноги, сломать сопротивление тех, кто держится за привычное, – так думал Патон. Институтские инструкторы-сварщики мотались по стране, практически реализуя научные идеи коллектива. Это было триумфальное шествие сварки и рождение главного принципа ИЭС: "Не считай научную работу законченной, пока ее не проверила практика".
Вставая на рассвете, он писал книгу. Работалось легко. Правительство распорядилось, чтобы ее напечатали буквально за шесть дней.
Вечером 21 июня тагильским экспрессом он выехал на Упал. Промелькнули знакомые очертания путепровода – его первой самостоятельной работы после окончания Петербургского института инженеров путей сообщения. Сердце защемило тоской. Это было 40 с лишним лет назад. Родиться бы лет на тридцать позже. Как нужны сейчас силы! Он разложил на столике тематический план института на 1941 год, но от работы его отвлек громкоговоритель. Война...
Где сейчас место ученого? Что в Киеве? Как институт? Теперь директор уже совсем по-другому смотрел на составленные планы. Сварщик станет бойцом. Это ясно. Они будут варить боевую технику.
Вскоре Патон вернулся в Москву, чтобы позаботиться о переводе института на Урал. Ночью, сидя в бомбоубежище, он подготовил свои предложения об автоматической скоростной сварке авиационных бомб.
Директор уральского предприятия, где должен был базироваться институт, принял ученых без энтузиазма. С ними он дело имел: работали неважно, денег проедали много. Киевляне поняли: это мнение предстоит сломать.
Местная семья фронтовика, потеснившись, выделила Патонам комнатушку – приходилось раскладушки на день вытаскивать в коридор, на ночь заносить обратно. В январе их стало пятеро – приехал из "Красного Сормова" младший сын Борис. Евгений Оскарович привел его в лабораторию и сказал: "Вот проволока, вот металл. Флюс в ведре. Учись варить".
– Вокруг нас кольцо заводов-гигантов, здесь – кузница обороны страны. Надо, засучив рукава, много и усердно трудиться, если придется, то и мастерами, наладчиками, инструкторами в цехах. Мы должны найти свое место на этом заводе. Здесь в больших масштабах внедрить скоростную электросварку, завоевать авторитет и признание. Следующий этап – работа на других заводах, и чем больше их будет, тем лучше.
Силы у них в ту пору были мизерные: восемь старших, столько же младших научных сотрудников и два инженера. Но это ничего не значило. Учились и учили автоматами сваривать авиабомбы, на заводе начиналась работа по монтажу оборудования для выпуска танков.
До войны Евгений Оскарович видел танк только на параде. После войны модель среднего танка, подарок заводчан, стояла на его рабочем столе. Между этими двумя периодами был Танкоград. Так стали называть город, где Патон и патоновцы жили, трудились. Каждые сутки Москва знала, сколько вышло из заводских цехов танков. Советские танкостроители первыми в мире научились варить броню под флюсом.
Сварочные автоматы на заводе получили название "патоны", они работали безотказно, и никаким снарядом невозможно было порушить сваренную броню. Евгений Оскарович подумывал о том, чтобы перевести сварку на поток.
После, когда эту идею осуществили, он приезжал в цехи по ночам и не мог оторваться от этого феерического зрелища. Те дни запечатлелись в его воспоминаниях и кризисными, и радостными ситуациями. Не стало флюса. Могли остановиться конвейеры. Патоновцы знали, что нигде его не возьмешь. Идея сменяла идею, проба пробу, подход, эксперимент. Выход нашли простой, взяв за основу доменный шлак.
Диву даешься, как при такой напряженной практической работе у них хватало сил на теоретические изыскания. Но этого требовал фронт. Наверное, потому и успевали. Молодые сотрудники Борис Патон и Арсений Макара опровергли американскую теорию сварки сопротивлением. И впервые внесли ясность в понимание сущности процесса.
К концу войны вырисовывалась такая статистика: если в 41-м на заводах действовали 3 автосварочные установки, в 42-м – 40, в 43-м – 80, то в декабре 44-го – 133. Институт вел работу на 52 заводах.
В январе 43-го за образцовое выполнение задания правительства по увеличению выпуска танков и бронекорпусов Е.О. Патон получил орден Ленина. 2 марта того же года он стал Героем Социалистического Труда. Этот суровый человек был потрясен.
Превыше всего
Он родился в семье русского консула в Ницце. "Все вокруг,– как писал он уже в зрелые годы, – располагало к праздности, лени, прожиганию жизни...".
Бывший гвардейский полковник военный инженер Оскар Петрович Патон, много лет проживший вдали от родины, мучился тоскою по ней и больше всего боялся, чтобы дети его, родившиеся за границей, не выросли людьми без роду и племени, чтобы не прилепилась к ним страсть к ничегонеделанию. Он был немногословен и скуп на проявления, чувств и совершенно не терпел праздности. В семье, где росло семеро детей, царила строгая дисциплина. Евгений любил отца и понимал его. Уже в начальных классах гимназии он умел сидеть за рабочим столом столько, сколько нужно, было, чтобы потом не краснеть перед собой и товарищами. Когда Евгений объявил, что хочет стать инженером, отец сказал: "...Неволить не стану.. Запомни одно – хочу, чтобы из тебя вышел серьезный человек, чтобы ты нужен был еще кому-нибудь, кроме самого себя и своих родителей".
Двадцати семи лет от роду он поднялся на кафедру русского учебного заведения и продолжал учить студентов в течение 40 лет. Он был неумолим, если дело касалось знаний. Однажды один из его студентов смущенно заметил: "Вы готовитесь к лекциям гораздо больше, чем мы. Это нам пример, будем работать вдвое больше и просим вас быть беспощадным". Это был Иван Гаврилович Александров – крупнейший инженер, будущий автор проекта Днепрогэса, генеральной схемы электрификации Средней Азии, один из создателей Байкало-Амурской магистрали. Патона тронуло то, что студенты оценили его взыскательность к себе.
Так было в Москве, затем в Киеве, где он возглавил кафедру мостов. В КПИ его поразили нравы и беспорядок.
Шел 1905 год. Революционные потрясения захватили и Киев. "Я твердо решил для себя, – писал в воспоминаниях Е.О. Патон,– что политика и вообще всякая общественная жизнь меня просто не касаются... Мое дело – лекции, учебники, мосты..."
Но пройдет еще совсем немного времени, и молодой профессор поймет, что жизнь среди мертвых металлических конструкций – не жизнь. Он сам себе удивлялся: все обстояло благополучно, он имел кафедру, верного друга Наталью Викторовну, в их семье росло двое смышленых мальчишек, мосты по его проектам строились, книги выходили и становились все более популярными, материально вполне обеспечен, к сорока годам Евгений Оскарович был уже статским советником. Но с каждым месяцем, с каждым годом нарастала усталость не только физическая, накопившаяся от огромного переутомления, но, как он считал, усталость душевная.
Сравните записи, сделанные его рукой: "Дойдя до середины своего жизненного пути, я потерял вкус к жизни, внутренне надломился". Как это не похоже на человека, который много лет спустя напишет: "На Урале я требовал от своих сотрудников полного напряжения всех сил. Самые старшие из них были почти вдвое моложе меня, но я не делал для себя никаких скидок на возраст и здоровье. В любую погоду, в снежный буран, трескучий уральский мороз, проливной дождь, я появлялся в цехе ровно в девять часов утра. И непременно сначала в цехе, а не в лаборатории или в так называемом кабинете".
Он всегда считал, что никакие приказы и требования руководителя не имеют настоящей моральной силы, если он не применяет их к самому себе.
Он никогда не говорил: надо больше работать. Вопрос ставился иначе: "Как работать, чтобы больше сделать?" Даже, когда водянкой был тяжко придавлен к постели и сотрудники собрались у него дома, он терпел-терпел и не выдержал:
– Товарищи, я позвал вас не за тем, чтобы вы развлекали больного старика. Давайте к делу.
Но самое главное, что стариком-то он никогда не был, не стал.
– Мне 75 лет, но это ничего не значит. Я готов к дальнейшему труду и чувствую в себе достаточно сил для этого. Я еще могу соревноваться с моими молодыми сотрудниками. В творческих вопросах молодость определяется не годом рождения, проставленным в паспорте, а умением и желанием работать, умением всего себя отдавать любимому делу.
Еще во время войны Патон много думал о вступлении в партию. Его заявление – это исповедь человека, верного Отчизне, Долгу, Партии.
"Я стал понимать, что к Советской власти меня приближает то, что труд, который являлся основой моей жизни, Советская власть ставит выше всего. В этом я убедился на деле".
Летом 1953 года Евгений Оскарович стоял на берегу Днепра и придирчиво всматривался в очертания самого большого в мире цельносварного моста. Осуществлялась его заветная мечта. Она поддерживала огонь в его угасающем сердце. Ему доложили, что сварен 184-й монтажный стык почти четырехметровых ферм и просвечивание показало отличное качество шва. Он знал, что теперь не пройдет и четырех месяцев, как по мосту потечет жизнь.
А ведь мало кто верил...
* * *
Изумрудные холмы крутого правого берега сбегают к Днепру. Нарядные колонны, стройные линии светильников, изящные чугунные решетки. Сколько уж лет этот первый в мире цельносварной красавец трудится надежно и щедро.
В конце жизни, объединив два любимых своих дела – мостостроение и сварку, преодолевая растерянность и неверие специалистов, восьмидесятитрехлетний Патон уникальным сооружением соединил берега Днепра, добыв советской науке и технике достойную эпохи победу.
Трех месяцев не дожил Евгений Оскарович до открытия моста, который всему миру известен как мост Патона.
Жанна ТКАЧЕНКО.
Литература: Газета "Социалистическая индустрия" от 02.10.1987.